Дом свиданий - Юзефович Леонид Абрамович. Страница 30

— С вами тоже было такое? — спросил Сафронов.

— Бывало, — коротко ответил Иван Дмитриевич, давая понять, что дальше на эту тему распространяться не намерен.

Луна, как говорится, проглянула между облаками. С Волхова подул ветер, кое-где в ячейках веранды заныли треснутые стекла. Деревья в саду разом вздохнули и зашумели усыхающими осенними кронами.

— Как странно и глубоко действует на нас шум ночного ветра, — сказал Иван Дмитриевич. — Замечали? В нем есть обещание.

— Обещание чего?

— Любви, славы, перемены жизни. Кому как, зависит от человека. На моей памяти один человек, скажем, говорил другому:

«Оказывается, в молодости шум ветра обещал мне, как ты будешь спать на моем плече и дышать мне в ухо…»

— Сказать так может лишь влюбленная женщина, — рассудил Сафронов.

— Не угадали, это был мужчина. Хотя, понятное дело, влюбленный.

— Завидую его пылкости.

— Не завидуйте. Их роман плохо кончился.

В глазах у Ивана Дмитриевича опять мелькнул отблеск давнего огня, и Сафронов спросил:

— Эта парочка имела какое-то отношение к убийству Куколева-младшего?

— Самое прямое.

Сафронов начал в уме перебирать варианты, в различных комбинациях спаривая героев только что услышанной и еще не завершенной истории, но прежде чем он успел вслух высказать свои предположения, Иван Дмитриевич продолжил:

— Ведь именно женщина после объятий засыпает на плече у мужчины и дышит ему в ухо. А не наоборот.

Сафронов понял, что имена любовников спрашивать бесполезно. Они станут известны ему одновременно с именем убийцы, не раньше.

— Что-то мы с вами заколдобились на этих ушах, — сказал он.

Стемнело. Внесли лампу. Вокруг нее закружилась мошкара, затем ночная бабочка вылетела из темноты и с шумом начала биться в освещенные окна веранды. Шрр-р! Шрр-р! Сафронов с детства трепетал перед этими тварями. При всей безобидности было в них что-то жуткое, они казались порождением тьмы и потустороннего ужаса, мерзким сгустком ослепленной инстинктом плоти.

Иван Дмитриевич молчал, бабочка то пропадала, то опять начинала тыкаться в стекло. Шрр-р! Озноб шел по коже от этого звука. Так на похоронах бьют в барабаны, обтянутые сукном. Так первые комья, брошенные в могилу рукой вдовы, стучат по крышке гроба, в которую снизу скребется оживший покойник. Шрр-р! Бабочку словно подтягивали на нитке. Волокнистая пыльца оставалась на стекле от ее крыльев.

— Ну-с, приступим, если отдохнули? — спросил Иван Дмитриевич.

— Я готов.

— Как там у Пушкина? «Бери свой быстрый карандаш, рисуй, Орловский, ночь и сечу…»

4

Черный ход был открыт. Вытянув перед собой руки, Иван Дмитриевич осторожно ступил в пахучую тьму, куда более родную и уютную, нежели казенный сумрак парадного подъезда. Пахло кошками, бак с помоями стоял на вахте у входа. Луну затянуло облаками, и свет из спальни Каллисто едва проникал сюда сквозь пыльные маленькие оконца. Не дурно было бы разжиться огнем. К счастью, он вспомнил, что не далее как вчера выкинул почти целую свечку, от запаха которой у Ванечки разболелась голова. Из-за этого даже поскандалили с женой. Жена кричала, что она каждую копейку считает, а он их всех по миру пустит, пробросается такими свечами, но в мусорный ящик, слава богу, не полезла.

Иван Дмитриевич поднялся к себе на третий этаж. Крышка на ящике прилегала плотно, так что мыши не сумели туда забраться и отомстить Ванечкиной мучительнице. Преодолевая брезгливость и убеждая себя, что все тут свое, морду воротить нечего, он стал копаться в мусоре. Ага, вот она. Спички нашлись в кармане, Иван Дмитриевич зажег свечку, прикрыл пламя ладонью и, как Прометей, похитивший с Олимпа небесный огонь, бесшумным, воровским шагом спустился по лестнице вниз.

Прежде чем приступить к делу, он снял свой цилиндр, чтобы не стеснял движений, повесил его на каком-то нечаянном гвозде. Достал кожаный чехольчик.

Эта куколевская дверь, в отличие от парадной, не устояла перед первой же из клювастых фомкиных тезок. Добрым словом помянув Евлампия, что не ленится смазывать дверные петли, Иван Дмитриевич отворил ее и оставил приоткрытой на случай бегства. Шагнул в сенцы, оттуда в кухню. Повеяло покойным домашним духом протопленной на ночь печки. На стене, как щиты на борту варяжской ладьи, в ряд висели тазы и сковороды. Они медным воинственным блеском ответили свечному пламени.

Никаких приготовлений к поминальному пиру заметно не было. Пол выметен, под ногами ничего не хрустит. Посуда прибрана, лишь стоит на столе тарелка с недоеденной лапшой, а при ней надкушенный ломоть ситника, ложка и полураздетая луковица. Очищенным боком она стыдливо прижималась к тарелке, пряча свою наготу. Евлампий, видать, вечерял, а доесть не успел.

Иван Дмитриевич изучающе оглядел остатки лакейской трапезы. Несомненно, кто-то ее прервал — недавняя гостья, если она была, или сама Шарлотта Генриховна, если никакой гостьи не было, или… Одна мысль сменялась другой, но стоило только посмотреть на лапшу, как начинало томить слюной. И немудрено, с обеда ничего не ел, а дело к полуночи. Прямо пятерней Иван Дмитриевич сгреб с тарелки холодные скользкие щупальца, запихал их в рот. Некоторые просочились между пальцами на пол, но их он подбирать не стал. Прихватил хлеб и, откусывая на ходу, пересек просторную кухню, невольно стараясь, как крыса, держаться поближе к стене.

Вокруг по-прежнему царила могильная тишина. Чем дальше, тем становилось очевиднее, что в квартире никого нет. Живых, по крайней мере. Но и мертвых, скорее всего, тоже. Мысли давно текли по руслу, проложенному Куколевым-старшим: может быть, это сам Яков Семенович ел в кухне лапшу, но услышал, как открывают черный ход, убежал и теперь где-то прячется.

Иван Дмитриевич вышел в коридор, прислушался. Тихо. Расположение комнат он примерно помнил, вернее, отчасти помнил, отчасти мог представить, какая по какому назначению используется. Прямо и налево — покои Марфы Никитичны, дальше и опять же налево — та комнатушка, где Евлампий примерял хозяйскую доху, за ней кабинет, гостиная. В самом конце коридора, видимо, детская. Там же, но направо, одна из двух расположенных по соседству дверей вела, должно быть, в спальню жены, вторая — в мужнину. Едва ли при таких отношениях супруги имели общую спальню. Ни в той, ни в другой Иван Дмитриевич, естественно, не бывал, но по логике вещей выходило, что спальни — там. Туда и следовало заглянуть в первую очередь, а в случае чего дунуть по коридору в кухню, на лестницу, во двор. Бог даст, не узнают в темноте.

Но со свечой в руке надежнее все-таки не соваться. Он покапал расплавленным воском на половицу возле плинтуса в коридоре, прилепил свечку и лишь затем заглянул в одну из спален. Чья она, мужа или жены, разбирать не стал, увидел несмятое покрывало и быстро прикрыл дверь. На кровати в соседней опочивальне оно было не светлым, а темным, но ложе и здесь оказалось пусто. Это, значит, спальня Якова Семеновича, а та— Шарлотты Генриховны, поближе к детской. Мимо детской Иван Дмитриевич прошел со спокойной душой. Трудно предположить, что отцовскую домовину поставили среди дочериных кукол. Он осмелел, сердце перестало трепыхаться у горла. Теперь можно было без особых опасений продолжать поиски той комнаты, где стоит гроб.

В гостиной, как следовало ожидать, никого и ничего не обнаружилось, вариантов оставалось все меньше. Иван Дмитриевич подошел к очередной двери, за которой, по всей вероятности, располагался кабинет хозяина, и уже привычно, без былых предосторожностей, взялся за ручку. Латунный холодок потек по пальцам. Нажал, приоткрыл, взгляд уперся в бархат портьеры, как в обеих спальнях. Он отвел ее рукой.

К этому времени луна ненадолго вырвалась из облачных объятий. Она призрачной синей пыльцой заволакивала очертания предметов, делала их плоскими, равно черными, но среди них Иван Дмитриевич сразу различил то, что искал. Эти единственные в своем роде, веками отточенные формы не спутаешь ни с какими иными.