Костюм Арлекина - Юзефович Леонид Абрамович. Страница 24

— Сенной рынок!

А в гостиную уже входил Хотек. Лысый, длиннолицый, сухопарый — нечто среднее между палубным шезлонгом и гигантским кузнечиком, он кивнул Шувалову, а прочих оглядел с выражением гадливого всезнания на припудренном старческом лице. Казалось, о каждом ему известна какая-то грязная тайна. Великая держава, раскинувшаяся от Альп и до Карпат, имеющая, как и Россия, двуглавого орла в гербе — символ власти над Востоком и Западом, родина вальсов и национального вопроса, по любому поводу обнажающая свой ржавый меч с воинственным легкомыслием престарелых империй, — эта держава в лице графа Хотека вошла и села на диван, обдав Ивана Дмитриевича таким холодом, что он счел за лучшее отойти подальше.

— Должен заявить следующее, — проговорил Хотек с той высокомерной вельможной медлительностью, которая всегда раздражала Ивана Дмитриевича в публичных выступлениях начальствующих лиц.

Эта медлительность призвана была показать, что внимания и уважения заслуживает не только смысл произносимых слов, но и сам факт их произнесения.

— Разумеется, граф, я вам доверяю, — после паузы продолжал Хотек, — но доверие посла имеет границей честь его монарха. Эту границу я не переступлю ни на дюйм. Мне нужно самому услышать признание из уст убийцы.

— И услышите, — заверил Шувалов.

От конского топота заныло треснутое стекло в окне, заржали осаживаемые у крыльца лошади: это Рукавишников привез Боева. Держа у плеча обнаженную шашку, он ввел арестанта в гостиную. Стало тихо. Боев по-восточному приложил к груди обе руки и молча приветствовал собравшихся по всем правилам этикета, принятого, как подумал Иван Дмитриевич, где-нибудь на бухарском базаре.

Певцов приосанился, с восхищением взирая на творение рук своих. Налюбовавшись, он схватил один из стульев, поставил в стороне:

— Прошу!

Ни на кого не глядя, величественно и равнодушно, как приготовленное к закланию жерт-венное животное, опоенное зельем, чтобы не брыкалось, не портило праздник, Боев пересек гостиную и сел на стул. Рукавишников, не опуская шашки, встал у него за спиной.

Уже сидя на своем стуле, Боев припомнил наконец то приветствие, которое следовало произнести при входе, и тихо сказал:

— Салям алейкум.

Никто ему не ответил.

Хотек бесстрастно внимал Певцову, тот соловьем разливался, рассказывая, кто таков убийца и для чего совершил преступление: агент султана, зарезавший болгарского студента, и прочая. Слушая эту дичь, Иван Дмитриевич успокаивал себя мыслью, что Боев нужен как временное средство. Потом его отпустят и, может быть, наградят за службу.

Болгарин уже отвечал на вопросы Певцова — по-русски, но с акцентом, вполне могущим сойти за турецкий: да, все так, и он, Керим-бек, готов подтвердить это под присягой.

— На суде присягнете, — торопливо сказал Певцов.

Он как-то не предусмотрел, что может понадобиться такая вещь, как Коран.

— Нет, пускай сейчас, — велел Хотек.

— Ваше сиятельство! — обратился к Шувалову его адъютант. — У меня дома дворник — татарин. Позвольте, мигом слетаю!

Согласие было дано, адъютант выбежал на улицу, прыгнул в карету и помчался за дворницким Кораном.

Певцов продолжил допрос. После нескольких фехтовальных выпадов, напомнивших Ивану Дмитриевичу упражнения с чучелом, послед-ний удар, смертельный:

— Итак, вы признаете себя виновным в убийстве князя Людвига фон Аренсберга?

— Признаю… Я убил.

— Ну что, граф? Слышали? — угрюмо спросил Шувалов.

Опершись на трость, Хотек поднялся, подошел к Боеву и немигающим взглядом уперся ему в переносицу:

— Это ты бросил в меня камень?

— Фанатик! — сказал Певцов.

Ободренный этой репликой, Боев послушно кивнул. В тот же момент Хотек, выставив правую ногу вперед, умело и жестоко ткнул его тростью в живот, как рапирой.

Шувалов привстал:

— Стыдитесь, граф!

— Это вы стыдитесь, — все с той же царственной оттяжкой после каждого слова отвечал Хотек, будто и не он только что поддал человеку палкой под дых. — Где были ваши жандармы? И я мог быть мертв и лежать в гробу, как Людвиг.

Скрючившись, Боев силился и никак не мог вздохнуть. Иван Дмитриевич почувствовал, что ему тоже не хватает воздуха. От удушья и ненависти звенело в ушах. Сквозь этот звон издалека доносился разговор Шувалова и Хотека: они нудно препирались, перед чьим судом должен предстать Керим-бек, русским или австрийским.

— Мой государь решительно будет настаивать… — напирал Хотек.

— А мой государь, — отвечал Шувалов, — в свою очередь потребует…

Иван Дмитриевич достал из книжного шкафа бутылку, налил Боеву немного хереса, но тот молча отвел его руку с рюмкой: правоверные не пьют вина.

— О белое вино, почему ты не красное? — шепотом процитировал Иван Дмитриевич.

ГЛАВА 8

ПОГОДА ПОРТИТСЯ

1

Город затихал.

Часы на башне Городской Думы пробили одиннадцать раз, и Константинов, сосчитав удары, зло сплюнул себе под ноги. Он измучился, как собака, обойдя уже множество заведений всех рангов — от шикарных ресторанов с цыганскими хорами до скромных и опрятных немецких портерных, от знаменитых трактиров, где отмечают юбилеи писатели и университетские профессора, до жалких питейных домов, не имеющих даже названий. Под взглядами лакеев, швейцаров и половых, в сиянии хрустальных люстр, в свете керосиновых ламп, свечей, масляных плошек, воняющих ворванью, вспыхивал золотой профиль Наполеона III и вновь погружался на дно кармана.

Тем временем собственные доверенные агенты Константинова, прикормленные им оборванцы Пашка и Минька шныряли по ночлежкам и рыночным притонам. Распоряжений об этом Иван Дмитриевич не давал, но в расчете на обещанную награду Константинов решил проявить инициативу. За пазухой у Миньки хранился листок бумаги с изображением все того же французского целковика. Не умея рисовать, Константинов просто покрыл монету листом бумаги и сквозь бумагу водил по ней карандашом до тех пор, пока на листе не проступил оттиск, похожий на печать. «Наполеондор!» — вручая это произведение своим агентам, важно сказал Константинов.

Увы, никому из них троих удача так и не улыбнулась. К вечеру загулявшие питухи расплачивались чем угодно, вплоть до дырявых сапог и клятвенных обещаний, только не золотыми наполеондорами. В одном секретном подвальчике, где собирались воры, кто-то опознал в Константинове агента сыскной полиции, пришлось уносить ноги. В другом месте загулявший железнодорожный подрядчик склонял его за двадцать пять рублей голым танцевать со свиньей, в третьем какая-то девица, которую Константинов видел впервые в жизни, вдруг стала кричать, что он обещал подарить ей шелковые чулки и обманул, сволочь. Еле отвязавшись от нее, Константинов хотел было плюнуть на все и идти домой спать. Многие заведения уже закрывались на ночь, но в окнах трактира «Америка» горел свет, слышались голоса. Из чувства долга он решил сделать последнюю попытку: вошел, предъявил половому свое сокровище, затем, получив привычный ответ, не по службе сел за столик, чтобы передохнуть и принять рюмочку на сон грядущий.

Половой обходил залу, собирая деньги с посетителей. Внезапно он с заговорщицким видом шмыгнул к Константинову и щелчком выложил на клеенку золотой кругляш со знакомым козлиным профилем.

— Откуда? — ахнул Константинов.

— Вон тот дал, — страшным шепотом доложил половой, указывая в угол.

Там одиноко попивал винцо и доедал бараньи мозги с горошком светлобородый малый лет двадцати. На нем был странного покроя кургузый пиджачок, из-под ворота вылезали хвосты красного шейного платка.

Константинов поднялся и осенил себя крест-ным знамением. Пальцы тряслись. Пришлось, как учил Минька, умевший молитвой прогонять похмельную дрожь, призвать на помощь архангела Михаила, избавителя от трясовицы. Для того чтобы совершить задуманное, нужна была твердая рука.