Костюм Арлекина - Юзефович Леонид Абрамович. Страница 7

2

Какими сведениями руководствовался Певцов, чтобы из числа обучавшихся в Петербурге болгарских и сербских студентов отобрать троих, которые затем доставлены были в Миллионную, какие изучал секретные досье и картотеки, об этом Иван Дмитриевич так никогда и не узнал: жандармские тайны не имеют срока давности. Тут и доверенный агент Константинов был бессилен. А уж он-то знал все, вплоть до того, по каким дням недели начальник департамента полиции спит со своей юной супругой. Для Ивана Дмитриевича это имело сугубо практическое значение. Накануне начальник бывал добр как ангел и подписывал любые бумаги, зато на следующее утро лучше было к нему не подступаться.

В гостиной Певцов предъявил студентов камердинеру, и тот сразу указал на худого, горбоносого, с печальным и рассеянным взглядом.

— Вот этот приходил третьего дня.

Остальным двоим разрешили уйти, а горбоносого задержали.

— Ага, — сказал Певцов, Сверяясь со своим досье. — Значит, Иван Боев. Студент-медик из Болгарии. Правильно?

Тот кивнул.

— Так вот, господин Боев, мне все известно, — объявил Певцов таким тоном, что и ребенок бы понял: ничегошеньки-то ему не известно. — Князь ждал вас сегодня к половине девятого.

— К девяти, — простодушно поправил Боев.

— Почему не пришли?

— Проспал.

Иван Дмитриевич аж крякнул при таком ответе.

— Ну, брат, — не удержался он, — потому вы до сих пор под турком и сидите.

— Этими бы руками я султана задушил! — Боев растопырил свои тонкие, длинные, как у пианиста, пальцы и медленно, посапывая от напряжения, свел их в кулаки.

— Ну-ка, ну-ка, — заинтересовался Певцов. — Покажите!

Он внимательно осмотрел руки болгарина, выискивая след укуса.

— Да, есть силенка.

И повел его к стоявшей у подъезда карете.

Больше не было сказано ни слова, а Иван Дмитриевич, раз на то пошло, не обмолвился ни про беседу с камердинером, ни про сундук. Между тем поговорить надо было, сундук того стоил. Не слишком большой, но прочный, с обитыми медью боками и крышкой, намертво привинченный к полу по всем четырем углам, он стоял в кабинете, князь хранил в нем свои бумаги. Осмотрев это вместилище военных и дипломатических тайн Австро-Венгерской империи, Иван Дмитриевич убедился, что сундук пытались открыть без ключа. Возможно, каминной кочергой — на ней обнаружились свежие царапины. Медь у краев крышки была помята, но ни на самом сундуке, ни поблизости пятен крови отыскать не удалось. Очевидно, его пробовали взломать еще до возвращения князя из Яхт-клуба.

Певцов с болгарином уехали, а на смену им прибыл Шувалов. Его сопровождал секретарь австрийского посольства с двумя лакеями, которые вытащили из кареты и пронесли в спальню какой-то длинный ящик. Иван Дмитриевич не сразу сообразил, что это гроб.

Секретарь деловито рассказывал Шувалову, что сегодня же гроб законопатят, зальют щели смолой, как в холеру, затем через особую дырочку отсосут изнутри воздух, чтобы замедлить тление, забьют дырочку пробкой и по железной дороге Петербург — Варшава — Вена отправят тело князя в родовое поместье.

Когда гроб вынесли, Шувалов приказал Ивану Дмитриевичу:

— Подайте чернильницу!

Он был прикован к своим ежечасным докладам государю, как раб к веслу галеры. Взмах, еще взмах. В промежутках не оставалось времени сообразить, куда движется судно.

Жирная клякса упала с пера на доклад и растеклась по государевой титулатуре.

— Черт! — Шувалов нервно скомкал бумагу, смахнул ее на пол.

Иван Дмитриевич прошел в кабинет фон Аренсберга, взял со стола другой лист и вернулся.

— Что вы мне даете? — рассердился Шувалов. — Разве можно подавать доклад государю на такой бумаге? Она пожелтела от старости!

— Долго на свету пролежала, ваше сиятельство.

— Так зачем вы ее мне принесли?

— Показать, что покойный не часто предавался письменным занятиям.

— Не занимайтесь пустяками, господин Путилин! Я и без вас знаю, что ни стихов, ни романов князь не сочинял. Поймите, если мы до завтра не схватим убийцу, такие головы полетят, что уж вам-то на своем месте точно не усидеть. Или вы снова хотите стать смотрителем на Сенном рынке?

Когда-то, в самом начале своей полицейской карьеры, Иван Дмитриевич служил в этой скромной должности, и сейчас угроза шефа жандармов не столько напугала, сколько щекотнула самолюбие. Лестно было, что сам всемогущий Шувалов посвящен в подробности его биографии.

— Я хотел бы осмотреть содержимое этого сундука, — сказал Иван Дмитриевич.

— Я тоже, — усмехнулся Шувалов. — Но нет ключа.

— А у камердинера спрашивали?

— Он не знает. Мы с Хотеком весь кабинет перерыли и не нашли.

Шувалов пошел к столу, взял из середины бумажной стопки свежий, непожелтевший лист, опять обмакнул перо и опять выругался: вместе с чернильной капелькой на пере повисли останки утонувшей в чернильнице мухи. Иван Дмитриевич осторожно снял их двумя листиками, сорванными с лимонного деревца в кадке, и Шувалов начал писать: титулатура, несколько строк, в которых свободно уместились все немногочисленные новости. Иван Дмитриевич тем временем еще раз оглядел сундук. На передней стенке изображены были Адам и Ева. Еще безмятежные в своей наготе, они стояли по обе стороны древа познания Добра и Зла, между ними лежало в траве яблоко, обвитое чешуйчатым черным телом Змея-искусителя.

Иван Дмитриевич подумал, что тяга мужчины и женщины друг к другу есть лишь частный случай закона всемирного тяготения и Ньютон никогда не открыл бы его, если бы на голову ему упало не яблоко, а, скажем, груша.

Он перевел взгляд на чернильный прибор и ахнул: Господи, как же раньше-то не заметил! Чернильница представляла собой бронзовое яблоко, уже, видимо, надкушенное, поскольку стоявшие справа и слева от него прародители человечества, тоже отлитые из бронзы, теперь прикрывали срамные места неловко изогнутыми руками. Эпоха неведения, чья последняя роковая минута запечатлена была на сундуке, миновала, видимо, только что. Ева как-то неумело, неестественно держала чуть окисленную, позеленевшую ладошку, загораживая ею низ живота, еще не сознавая волшебной силы этого жеста, отшлифованного с тех пор миллионами купальщиц.

Иван Дмитриевич двумя пальцами сжал чернильницу, повернул и несколькими круговыми движениями легко вывинтил ее из доски. В углублении под ней блеснул ключ с прихотливой бородкой, с массивным кольцом, вырезанным в виде змеи, кусающей себя за хвост.

— Занятно, — сказал Шувалов.

И опять же лишь сейчас Иван Дмитриевич понял, почему замочная скважина на сундуке помещена в центр большой алой розы с блестящими, как бы влажными лепестками. Он ввел ключ в узкую темную щель, обрамленную их бесстыдной краснотой, думая: что-то родится из этого соития? Замок щелкнул, Иван Дмитриевич откинул крышку.

Шувалов уже стоял рядом, заглядывая через плечо. Они увидели шпагу с золотым эфесом и вделанными в гарду часами, ордена на подушечках; маленькие, в каких держат драгоценности, коробочки, футлярчики, кипу ассигнаций и десятка полтора стопок с письмами, аккуратно перевязанных шелковыми ленточками.

«Людвиг, мой бородатый шалунишка, — успел прочитать Иван Дмитриевич, — сегодня я целый день…»

— И все от разных женщин, ваше сиятельство, — сказал он. — Видите, ленточки разных цветов. И цвета, я думаю, не случайно подобраны. Годам к пятидесяти холостяки становятся сентиментальны, как барышни.

— Дайте ключ, — приказал Шувалов.

Он захлопнул крышку, закрыл сундук, положил ключ в карман и двинулся к выходу, повелительно бросив на прощанье:

— Вечером я буду у себя, приедете с докладом.

Стоя в эркере, Иван Дмитриевич наблюдал, как отъехала от крыльца шуваловская карета и остановилась в конце квартала, где за четверть часа перед тем телега ломового извозчика впоролась в фургон с гробом князя фон Аренсберга. Там толпились и галдели зеваки, ругались кучера, но вот подъехала карета шефа жандармов, и разом все стихло. Так усмиряются бушующие морские валы, когда с корабля выливают на них масло из бочонков. Сквозь двойные стекла закрытого окна Иван Дмитриевич ощутил на лице ледяное дуновение власти. Хозяин требует службы, начальник — повиновения, а настоящая власть, вершинная, уже ни в чем не нуждается, кроме одного: только бы помнили о ней всегда, в каждую минуту жизни. Подлинная власть похожа на любовь — забыл о ней, значит изменил.