Песчаные всадники - Юзефович Леонид Абрамович. Страница 10

— Так, — кивнул Жоргал.

— Живот болит? Если болит, ступай к Цырен-Доржи. Он траву даст.

— Пойду, пожалуй, — согласился Жоргал. — Пускай даст.

— Не надо, — остановил его Унгерн. — Дыбов! Приведи-ка Цырен-Доржи.

— Вот и совсем не болит, — радостно сообщил Жоргал. — Все же пойду.

А к ним уже приближался Цырен-Доржи — заспанный, ничего не понимающий. На щеке у него, как на замерзшем окне, отпечаталась ветка папоротника. Узнав, что разбудили его из-за Жоргала, который заболел животом, Цырен-Доржи изумился, потом обиделся, но ни одно из этих двух чувств не выдал ни голосом, ни выражением лица. Ласково пригласил:

— Пойдем, траву дам. С чаем выпьешь.

— Нет, ты его здесь смотри, — распорядился Унгерн. — Вели халат снять.

— Сними, — послушно сказал Цырен-Доржи.

Дыбов возмущенно засопел: дожили! Какого лешего генерал так нянькается с этим бурятом!

— Зачем снимать? — жалобно спросил Жоргал, — Совсем не болит.

Еще несколько человек проснулось. Сидели под деревьями, смотрели.

— А ну снимай халат! — приказал барон. — Быстро!

Уже все понимая, Жоргал медленно отстегнул верхний крючок. Знал: Саган-Убугун не подставит свою ладонь, чтобы его спасти. Может быть, он ушел пешком, раз белая кобыла здесь? Но вернется к Унгерну, когда Жоргал упадет на траву и бурхан снимут с его мертвого тела. Не захочет, а вернется. И все пойдет, как прежде. Нужно было бросить этот мешочек в лесу или сжечь. Он отстегнул второй крючок. Цырен-Доржи подступил ближе, готовясь начать осмотр. Жоргал глубоко вздохнул и вдруг сам вытащил бурхан, взялся за него обеими руками, не снимая шнурок с шеи.

— Порву! — И напряг пальцы, отчего шелк слабо треснул. — Я сильный!

Барон поднял кольт.

— Выстрелишь, — крикнул Жоргал, — а я все равно порву! Мертвый порву!

— Зачем? — спросил Унгерн.

— Чтобы ты не жил, собака!

— Дурья твоя башка! — громко, дабы все слышали, сказал Роман Федорович. — Думаешь, Саган-Убугун хранит меня только потому, что я ношу его бурхан?

Казаки, посмеиваясь, сидели в отдалении, а чахары и буряты начали подходить ближе.

— Я сражаюсь за веру, поэтому Саган-Убугун любит меня. И без бурхана будет любить…

Но Жоргал ему не поверил. Ясно было: отпустишь бурхан, сразу убьют. Порвешь — тоже убьют. Лишь так вот, вцепившись ногтями в шелк, он еще мог жить.

Роман Федорович повернулся к Цырен-Доржи:

— Спроси-ка, здесь ли Саган-Убугун.

Упав на колени перед Манькой и пробормотав короткую молитву, тот воскликнул:

— О, великий! Подай знак, что ты с нами!

Кобыла чуть присела на задние ноги, заржала, и тогда Жоргал заплакал. Слеза потекла по щеке, по пробивающимся усам, заползла в угол рта. Ослабли сжимавшие шелк пальцы, но он пересилил себя и закричал:

— Говоришь, не нужен бархан, да? А зачем его моему брату надевал?

Роман Федорович не сразу нашелся, что ответить. Дух, им же самим вызванный из бездны, перестал повиноваться. Узкие глаза его воинов смотрели строго и недоверчиво. Казаки и те притихли. Все ждали, что будет. Роман Федорович улыбался, а душа ныла. Чахары, конечно, считают, что его охраняет этот амулет, подаренный богдо-ханом. Любовь Саган-Убугуна должна быть воплощена в какой-то вещи, иначе в нее трудно поверить. То, что могло его спасти, вновь вознести на вершину власти, могло, оказывается, и погубить. Пуля, пущенная в Жоргала, рикошетом ударит и в него самого. Все пойдет прахом, если этот дурак порвет амулет. А доказать, что Саган Убугун и без бурхана будет вести себя по-прежнему, уже нельзя. Пока нельзя.

Тем временем Дыбов отошел в сторону, затем неслышно начал подкрадываться к Жоргалу сзади. Молодец, подумал Унгерн, догадался.

Но Жоргал заметил, повернул голову.

— Не подходи, порву!

Выругавшись, Дыбов замер, опустил шашку. Цырен-Доржи переводил сострадательный взгляд с Жоргала на Романа Федоровича и обратно — он жалел их обоих. Оба они не знали истинной мудрости, поклонялись фетишам, а теперь расплачивались за это.

Держа бурхан перед грудью, Жоргал то сдвигал руки, то чуть разводил их, натягивая шелк, словно играл на маленькой игрушечной гармонике. Он чувствовал, что не сможет долго так стоять, все равно рано или поздно собьют с ног, отнимут бурхан. Он уже был весь мертвый, только в пальцах оставалась жизнь, но они дрожали от напряжения, слабели. Скоро им не под силу будет справиться с китайским шелком.

— Отдай, — сказал Цырен-Доржи. — Ван простит тебя.

Унгерн кивнул:

— Клянусь Буддой…

— Клянись по-русски, — сказал Жоргал.

— Слово русского офицера. Прошу!

— Нет, — усмехнулся Жоргал. — Не так.

Тогда Унгерн подошел к нему, встал спиной к чахарам и мелко перекрестился, шепнув:

— Вот те крест!

Теперь Жоргал окончательно уверился, что все дело в бурхане. Он понял: наступил час его смерти. Но не было ни тоски, ни страха, только слезы почему-то бежали по щекам. Он видел, как белая кобыла, дергая шеей, стянула с дерева повод и, никем не замеченная, побежала в сторону, скрылась за склоном сопки.

— На! — крикнул Жоргал и со всей силой рванул бурхан, разорвал пополам, но ни одна из половинок не упала на землю, обе повисли на шее, на шнурке. Разорвал и закрыл глаза, ожидая выстрела. Стоял, качаясь, и слезы, затекавшие в рот, уже не казались солеными — он знал, что мертвые плачут пресными слезами. Но выстрела все не было, Жоргал открыл глаза и увидел Дыбова.

— Не стреляйте, ваше превосходительство, — говорил он. — Красные близко… Я его по-казацки успокою.

Дыбов поднял шашку, но руку его перехватил один из чахаров, толстый и веселый.

— Зачем человека без пользы резать? Отрубим ему уши, за собой бросим.

— Потом отрубишь, — сказал Дыбов, пытаясь вырвать руку.

Но чахар держал его крепко.

— С мертвого нельзя, не поможет. С живого надо! Завтра отрубим… Ночевать здесь надо. Кони устали, не пойдут дальше.

— Оставь его, — сказал Дыбову Унгерн. Ссориться с чахарами не хотелось. — Пусть делают, как знают.

Жоргала связали, положили под деревом. Трое всадников, заметив наконец исчезновение Маньки, бросились ее ловить, но через час вернулись обратно, так и не поймав.

Я снова взял со стола бурхан, вгляделся. Как раз посередине тянулся едва заметный нитяной шов, от которого тело Саган-Убугуна и казалось немного скрюченным. Он похудел, когда его сшивали, свел плечи и тянул грудь. Но лицо было спокойно, Саган-Убугун по-прежнему улыбался, и ладонь его, тоже не затронутая швом, выглядела непропорционально большой по сравнению с ушитым телом.

— Мать починила, — объяснил Больжи.

Все кончилось после того, как Жоргал разорвал бурхан и пропала кобыла Манька. Ночью покинули Романа Федоровича последние казаки, а чахары, посовещавшись, под утро связали своего вана, посадили его со связанными руками на лошадь и повезли навстречу 35-му кавполку, который уже вырастал на горизонте, раскидывался извилистой цепочкой головного эскадрона, и барону Унгерну показалось на миг, что это не всадники скачут, а бегут по степи тени полуденных облаков.

Рядом, тоже связанного, везли Цырен-Доржи. На его всегда аккуратно выбритой круглой голове отросли и как-то вдруг сделались заметны торчащие, как у чертика, жесткие черные волосы. Поглядев на них, Роман Федорович вспомнил легенду об отшельнике, зло сплюнул скудную слюну. Цырен-Доржи не обратил на это внимания. У его стремени, по пояс в петербургском холодном тумане, шел сиамский принц, говорил, что даже из тех волос, которые Саган-Убугун отрастил за семьсот лет, невозможно сплести мост через эту бездну.

Жоргала чахары отпустили на все четыре стороны, и он, распевая песни, поехал домой, в Хара-Шулун.

А с Чижовым я встретился через два года, когда после демобилизации решил съездить в Ленинград, где ни разу не бывал. Но встретились мы не в Казанском соборе, не под сенью воронихинских колоннад. Я увидел его в одном из тех букинистических магазинов, где обычно вахту несет всего один продавец, и держится он с царственной неприступностью, потому что магазинчик маленький, клиентура постоянная, цены высокие, а картотека имеющихся в наличии изданий лишь отчасти отражает действительное положение вещей. Именно так и держался Чижов — с безмятежным достоинством профессионала. Был семьдесят второй год — золотой век букинистической торговли, но тогда я этого не понимал. Чижов казался мне Адамом, изгнанным из райского сада науки. Я никак не ожидал увидеть его здесь, вернее, увидеть в таком качестве и все-таки узнал сразу, едва вошел в магазин. Все с той же острой светло-рыжей бородкой, напоминающей ломтик дыни, в сатиновом халате и нарукавниках, он говорил какой-то нервной седовласой женщине, которая порывалась пройти за прилавок и посмотреть книги на полках: