Дом веселых нищих - Белых Григорий Георгиевич. Страница 30

Долго болтался я после этого. Однажды арестован был — в облаву попал.

Нагляделся всего, а главное — на что ни взгляну, все слова Шмеля-слесаря вспоминаю: как он говорил о рабочем классе, так все и выходило правдой.

Потом попал в одну деревню. Батрачил, с хозяином воровать лес по ночам ездил. Потом в драке порезали меня парни. В больнице долго лежал. Тогда и письмо сочинил вам от скуки.

Колька встал, отряхнул листья, прилипшие к платью.

— А как же война? — спросил Роман. — Значит, не был на войне?

— Нет, — усмехнулся Колька. — Там без меня обошлись… Ну вот что, — сказал он. — Иди домой, а завтра опять приходи сюда.

Колька засмеялся, шлепнул Романа по затылку и, насвистывая, пошел из сада.

В этот же вечер Роман, не удержавшись, раскрыл матери свою тайну. На другой день она пошла вместе с Романом и на пустыре, плача, обнимала растерявшегося и сконфуженного оборванца. Потом вместе пошли домой.

Только поздно вечером, когда уже все были в кроватях, улеглось радостное возбуждение.

— А ты давно с фронта? — спросил Колька брата.

— Весной приехал. Наша часть сюда нарочно послана.

— На отдых?

— Нет.

— Значит, пополняться?

— Нет, — сказал Александр. — Мы приехали, чтобы поддерживать Временное правительство и ударить кое-кого как следует. Ты что-нибудь слыхал о большевиках?

— Слыхал, — сказал Колька, и в его голосе Роману послышалась усмешка.

— Ну так вот. Понимаешь, какое положение? Мы на фронте кормим вшей, a тут изменники сдавать Россию хотят.

— Это кто же вшей-то кормил? спросил Колька.

— Мы кормили, — сказал Шурка холодно.

— И ты кормил? А еще что делал?

— Воевал.

— С корнетом? Немцев маршами пугал?

Роман с удовольствием следил за разыгравшейся ссорой братьев.

— Никто не собирается сдавать Россию, — сказал Колька. — А сам народ хочет кончить войну и уходить с фронта.

— Врешь. С фронта бегут только мерзавцы и сволочи.

— А ты как же?

Роман фыркнул. Ловко Колька поддел брата. Александр засопел и некоторое время молчал. Потом вдруг спросил:

— Ты в большевики, что ли, записался?

Колька только усмехнулся.

— Давай спать, — сказал он. — Об этом в другой раз поговорим. Ладно?

БОЛЬШЕВИКИ

Странные вещи творились в доме. Квартиры разделились на враждебные лагери. Везде спорили.

У Рожновых каждый вечер собирались соседи и знакомые. Приходил дворник, сапожник Худоногай, изредка кузнец, зачастила Настасья Яковлевна.

Говорили о политике. На политике все помешались. Даже дед и бабушка ввязывались в спор. Они были за царя и за старое. Александр стоял за Временное правительство. Колька ругал всех и называл себя большевиком. Только сестра, мать и

Роман хранили нейтралитет. Сестру политика не интересовала, мать слушала всех и молчала, а Роман приглядывался и прислушивался к спорам.

— Свобода! А на кой ляд нужна она? — спрашивала бабушка сердито. — Какая же это свобода, если жрать нечего?

— Ты ничего не понимаешь, — говорил Александр. — Голод был бы и при царе. Корень в экономических причинах. Голод — неизбежное наследие войны.

— А коли так, то к чертовой матери войну, — г говорила улыбаясь Настасья Яковлевна.

— Верно! Долой войну! — поддерживал ее Ко-* лька. — Большевики этого и хотят.

По вопросу о войне Колька имел солидную1 поддержку со стороны Худоногая.

— Правильно, — говорил Худоногай. — Очень правильно. Ведь большевики и землю хотят крестьянам отдать?

— Это в программе, — заявлял Колька. — ; Земля — крестьянам, фабрики — рабочим…

— Вот видите, какая программа. Даже сомневаться нельзя. Это настоящая народная партия. У них и девиз, помнится мне, такой: «Не трудящийся — не ест».

— Золотые слова, — говорит Настасья Яковлевна. — Я б в макушку поцеловала того, кто сказал это…

— Стар я, — вздыхал Худоногай, — а то бы прямо в большевики записался. Уж поработал бы для народа. Ну, да и так поработаю.

Худоногай стал везде говорить, что он большевик, и даже стихотворение написал, в котором говорилось, как большевики, распределив землю между крестьянами и доходы с фабрик между рабочими, стали управлять миром.

— Большевики хотят опозорить Россию, — кипятился Александр.

— А мне так думается, — вставлял негромко Худоногай, — мне думается, что хоть разные министры-капиталисты и говорят о войне, но война уже кончилась.

— Неправда!

— А как же неправда, если солдаты с фронта уходят?

— Это не солдаты, а изменники! Их большевики сманивают, но скоро мы и большевиков прижмем. Немцам мир нужен, вот для этого они и подсылают большевиков-шпионов.

— Это вы напрасно говорите — про шпионов, — вставлял Худоногай. — Меня это удивляет. Образованный человек, а верите разным сплетням, как, извините, баба. Надо разъяснять, кто такие большевики, а не болтать, что говорят другие.

— Ну и разъясняйте.

— Я так и делаю. Я теперь нарочно хожу по улицам и всем говорю, кто такие большевики.

Роман и Пеца сидят в Александровском саду. В деревянном павильоне играет духовой оркестр. Он играет какой-то веселый вальс. Под эту музыку по дорожкам, усыпанным шелухой от подсолнухов, окурками и огрызками яблок, бродят солдаты и матросы. С ними девушки в коротеньких юбочках клеш и в высоких шнурованных ботинках.

Ребята поглядывают на гуляющих, слушают Музыку и разговаривают между собой.

— Теперь без партии нельзя, — говорит Роман. — Теперь каждый человек в партии. И нам надо найти свою партию.

— Мы же социалисты, — говорит Пеца. — Социалисты-революционеры. Это ничего партия.

— Дурак! Там буржуи! Большевики лучше!

— А меньшевики?

— Меньшевики — это маленькая партия, ерундовая…

— Маленькая, да удаленькая, — язвит Пеца. — Вон Андреяшку видел… Он прапор теперь!

И верно. Андреяшка, когда-то атаман шайки «Саламандра», появился снова во дворе в форме прапорщика, щеголеватый, с усиками.

— Так он не меньшевик…

— А кто?

— Социалист…

— Ну, это вопрос…

Роман и Пеца спорят горячо, но ни один из них не уверен в своей правоте.

— Все-таки, по-моему, большевики — самая лучшая партия, — говорит Роман. — И Колька большевик, и батька твой большевик.

Роману хочется склонить Пецу на свою сторону. Но Пеца колеблется, увиливает.

— Давай закурим, — говорит он, и Роман достает пачку «Зефира».

— А кто лучше? — спрашивает он.

— Дай папироску, тогда скажу.

— Нет, ты сейчас скажи.

Пеца косится на папиросы и пожимает плечами:

— Пожалуй, большевики ничего.

Они закуривают и смотрят на компанию матросов, расположившихся на скамье против них. У матросов гармошка. Гармонист, маленький кривоногий матросик в огромном клеше, неустанно наяривает на двухрядке и подмигивает проходящим мимо девушкам.

— Веселые ребята, — говорит Роман. — Матросы все большевики.

Рядом с Романом сидит пара. Пожилой хмурый мужчина с тросточкой и дама. Они другого мнения.

— Боже мой! Это и есть большевики! — вздыхает громко дама. — Во что они превратили этот чудный сад!

Пеца смотрит на Романа и хихикает.

— Пойдем отсюда, — говорит Роман.

Они поднимаются и идут к выходу, но Пеца уже настроен критически. Он поддает ногами яблочные огрызки и рассуждает:

— Действительно… Во что сад превратили!

Они идут по Вознесенскому проспекту. На Вознесенском около булочной Филиппова огромная очередь за хлебом. У дверей, конечно, скандал. Несколько женщин оттаскивают от дверей тощего, заморенного солдата.

— Не пускайте его! Он без очереди, бесстыжая рожа, — галдят женщины и тянут солдата за рубаху.

Солдат упирается.

— Я не рожа, граждане! — кричит он. — Нельзя оскорблять, я командированный!

— Знаем… С фронта утек… Шкура болыыевицкая!..

— Ничего себе партия, — ядовито говорит Пеца. — Знаменитая! На всех углах поминают… Шкуры!..