Жизнь Муравьева - Задонский Николай Алексеевич. Страница 100
8
На Кавказе тем временем происходило следующее. Омер-паша из Батума уведомил генерала Вильямса, что «через двадцать дней он придет на выручку гарнизона Карса», однако дороги туда оказались совершенно непроходимыми, и турецкий генералиссимус принял другой план, подсказанный английскими и французскими советниками: сосредоточив основные силы экспедиционной армии в Сухуме, он решил покорить Грузию и занять Тифлис, двинувшись туда через Гурию и Мингрелию. [71]
Муравьев с действующим корпусом стоял под Карсом, серьезного отпора интервенты не ожидали. Омер-паша в Сухуме хвалился:
– Я пройду без выстрела до самого Кутаиса, и, может быть, только близ Тифлиса русские осмелятся вступить со мной в бой.
Омер-паша и его советники возлагали при этом большие надежды на помощь Шамиля и местного населения, которому обещали всякие блага. В воззвании к гурийцам сообщалось: «Находясь под нашим владычеством, вы будете торжествовать. Жители Гурии никакой подати не будут платить и никем притесняемы не будут. Одним словом, защищаем вас, жен и детей ваших от всяких обид, притеснений, разорений, зажигательств, если покоритесь всемилостивейшему султану».
Но кавказцы хорошо знали цену лживым обещаниям турецких поработителей.
В начале октября войска Омер-паши из Абхазии двинулись к границам Мингрелии. А из Кобулет выступил отряд турецкой пехоты и башибузуков, завязавших сражение на границах Гурии с местной милицией и ополченцами, которыми командовал храбрый Малакий Гуриели. Местное население встречало непрошеных гостей враждебно. Завидев приближение неприятеля, жители угоняли скот в леса, укрывали продовольствие, а мужчины, способные носить оружие, создавали партизанские отряды, которые сжигали мосты, портили дороги, смело нападали на вражеские колонны.
20 октября армия Омер-паши стала на правом берегу широкой и быстрой реки Ингури. Генерал Багратион-Мухранский, оборонявший Мингрелию, имел под начальством всего 5700 человек регулярных войск при 12 орудиях и около 4 тысяч конных и пеших имеретинских и мингрельских дружинников. Силы были неравные, но Багратион-Мухранский решил без боя неприятеля в Мингрелию не пускать и задержать, насколько возможно, на переправах через Ингури. Сражение продолжалось целый день. Густые колонны турецкой пехоты пытались перейти Ингури вброд, но замаскированная на левом лесистом берегу батарея легких орудий под начальством поручика Симонова открыла картечный огонь по наступающим, а спешенная дружина имеретинцев, предводительствуемая восьмидесятипятилетним Симонам Церетели, метким ружейным огнем поражала турок на середине реки. Эта атака, как и многие другие, была отбита. Вместе с русскими егерями и гренадерами отважно сражались абхазские, мингрельские, карталинские и гурийские добровольцы. K вечеру берег Ингури всюду покрылся неприятельскими трупами.
Однако превосходство сил неприятеля давало себя знать. Багратион-Мухранский вынужден был отступить, отведя свой отряд к селению Хета. Омер-паша занял Зугдиди – столицу Мингрелии, поселившись в великолепном дворце князей Дадиани. Правительница укрылась среди неприступных гор в замке Горди. Бебутов предлагал ей с детьми переехать на время в Тифлис, но она отказалась:
– Я не оставлю своего народа в беде…
Екатерина Александровна Дадиани следовала советам Муравьева. Она изменила отношение к народу, принимала деятельное участие в создании мингрельского ополчения, посещала действующие отряды мингрельцев в лагерях и на биваках. Вместе с сестрой Ниной Грибоедовой заботилась о лучшем обслуживании госпиталей.
Интервенты пытались, как и предполагал Муравьев, склонить правительницу на свою сторону. Французский агент полковник Мефре писал ей: «Я понимаю колебание вашей светлости, но это колебание, весьма извинительное женщине, может, продолжаясь, серьезно повредить интересам вашим и ваших детей. Русские разбиты на Дунае, в Крыму и на Ингури, наконец, везде, где только могли с ними сойтись. Ваша светлость поймет хорошо, что они не в состоянии удержать свои завоевания на Кавказе».
Все подобные обращения с презрением отвергались. Изменников среди мингрельцев не оказалось. Шамиль хранил молчание. Партизанские отряды не давали туркам покоя ни днем ни ночью.
Английский советник Олифант однажды утром навестил Омер-пашу. Генералиссимус был совершенно удручен.
– Мы ошиблись в своих расчетах, – признался он. – Местные жители относятся к русским добросердечно и поддерживают их с оружием в руках. Наши попытки возбудить к действию Шамиля тщетны. Генерал Муравьев успел чем-то соблазнить горцев и настроить их против нас.
– Что же все-таки, ваше высокопревосходительство, вы намерены предпринять?
– Самым разумным мне кажется отступление… Кампания развивается несчастливо, фортуна окончательно от меня отвернулась!..
… Муравьев, вопреки ожиданиям осажденных и вопреки мнению почти всех своих генералов, отступать от Карса не собирался. Полковник Дондуков-Корсаков так описал состояние дел после штурма в действующем корпусе:
«Войска заняли прежние свои позиции. Дух солдат нисколько не упал, они готовы были вновь идти на приступ. Совсем другое, к сожалению, должно сказать о начальниках. Озабоченные расстройством частей своих, они не допускали продолжения блокады. Суровость зимы, недостаток фуража, значительная убыль людей служили, по мнению их, достаточным доказательством невозможности дальнейшего пребывания под Карсом.
Один главнокомандующий оставался непоколебим. Здесь начиналась упорная борьба его против общего мнения, против этого равнодушия к делу, характер которого определить можно только французским выражением opposition d'inertie. Главнокомандующий вышел победителем из этой борьбы; но сколько трудов, сколько душевных испытаний… стоило ему это тяжкое время!
Самые строгие меры были приняты для бдительного надзора за блокированными. Наши цепи были усилены, и ночью почти вся кавалерия расходилась на заставы. В первые дни после штурма перебежчиков не было; в Карсе уверяли, что русские готовятся снять блокаду; но скоро гарнизон крепости утратил эти надежды.
С укреплений Карса было видно, как палатки в наших лагерях редели, а на месте их воздвигались землянки и зимние помещения для войск. До турок должны были доходить звуки почтовых колокольчиков по устроенному тракту из Чифтлигая в Александрополь; тройки следовали без всякого конвоя, транспорты свободно подвозили фураж и сено с Арпачая в виду неприятельских укреплений. Лошадей у турок уже не было; как тело без движения, так неприятельская армия без кавалерии ожидала безропотно окончания своих бедствий. Но эта мера испытаний скоро переполнилась. Томимая голодом, ослабленная смертностью и болезнями, турецкая армия постепенно уничтожалась, а число перебежчиков значительно увеличилось. Из моего отряда ежедневно толпами препровождались в главный лагерь пленные турки. В последнее время вид этих людей был ужасен; впалые глаза, опухшие руки и ноги свидетельствовали о разрушении, произведенном голодом.
Относительно бедствий гарнизона все показания пленных были единогласны. Распускаемым слухам о скором подкреплении из Эрзерума никто не верил.
12 ноября вечером я получил записку начальника походной канцелярии полковника Кауфмана с требованием поспешнее явиться к главнокомандующему. Уже носились слухи о прибытии какого-то английского офицера в главную квартиру. С радостной надеждой проскакал я расстояние, отделявшее меня от Чифтлигая. Главнокомандующий объявил мне о приезде за несколько часов перед тем капитана Тисделя, адъютанта Вильямса, с письмом, в котором генерал просил свидания. Оно было назначено на другой день.
Сомнения никакого не было, что целью предстоящего посещения будет предложение о сдаче КарсА. Главнокомандующий поручил полковнику Кауфману и мне составить наперед проект условий, а впоследствии, по утверждению их, вести переговоры с генералом Вильямсом». [72]