Первое открытие [К океану] - Задорнов Николай Павлович. Страница 15

Но сейчас все были раздражены, и дело запахло ссорой.

А Невельской говорил так именно потому, что, быть может, ему сегодня было больней всех. Но он видел много недостатков, которых не замечали или находили естественными другие офицеры. Он всегда ревниво замечал эти недостатки и считал долгом говорить о них.

«И хуже всего, — полагал он, — что с каждым годом наш флот все сильнее отстает!»

— Именно так, господа, наш флот с каждым годом отстает! Это горькая истина! Есть хорошие корабли, хотя их м-мало! Пре-красные и оф-фицеры и м-матросы! Но флота, флота, господа, который нужен такой огромной стране, как Россия, нет! Век парусного флота кончается! А мы... — Невельской разволновался.

— Ты, как всегда, преувеличиваешь! — сказал лейтенант Казакевич.

— Нет, господа! Я не преувеличиваю!

— Признайтесь, хватили лишнего, Геннадий Иванович!

В заметке Невельской видел не только клевету на «Аврору», но и пренебрежение к нашему флоту и к русским вообще.

С этим согласились.

— И о нас смеют так писать! — воскликнул он. — Смеют!

Это новое заявление вызвало взрыв возражений.

— На дуэль вас, Геннадий Иванович! — полушутя отозвался Римский-Корсаков.

С Невельским считались. Его уважали не только потому, что он был вахтенным начальником Константина. Он превосходно знал морское дело.

Юноша князь был силен и ловок, но нервен, нетерпелив и капризен. Константин не мог выстоять обедни в церкви, бледнел там от духоты и от запаха свечей, и ему делалось дурно. Ему часто надоедало стояние на палубе, и однообразный вид моря, и все одно и то же, одно и то же. А надо было стоять всю вахту на ногах, следить и за парусами, и за компасом, за ветром, людьми, командовать, мгновенно улавливать все, что происходило вокруг. К этому приучали Константина и Литке, и капитан, и — бессменно — его вахтенный начальник, неотступно бывший при нем во время вахты и служивший ему примером. Он обязан показывать князю, требовать с него, делать все твердо, без колебаний, без ошибок и очень почтительно, как и все.

Однажды боцман в ночной вахте, не разглядевши кто, обложил великого князя самой крепкой матерщиной, когда тот на аврале подвернулся ему под руку. Константин сначала не то расстроился, не то струсил, но потом был в восторге и просил не взыскивать с боцмана, увидев в таком происшествии ту близость народу, которую преподавал ему Федор Петрович.

Дело Невельского было сложней. Он требовал, все объяснял, отвечал на все вопросы. И надо было следить за князем. Однажды у берегов Швеции волной чуть не сбило Константина с ног, понесло к другому борту, и Невельской мгновенно схватил его своей железной рукой.

Невельской, крепкий, с железным здоровьем, всюду успевал. И обычно — никаких лишних разговоров. Сдержанность входила в плоть и кровь его.

И он все знал, все читал, всем интересовался, все узнавал и всегда был готов ответить на любой вопрос по математике, кораблестроению или из модной литературы.

...Проведя годы подле великого князя, Невельской многое перенимал от окружающей среды, он впитывал в себя лучшее, что было в традициях этого общества. В то же время, привыкая, приучался смотреть на высшую аристократию и даже на царскую семью, члены которой часто бывали на судах, как на обычных людей. И он прекрасно понимал, что эти люди не знают флота и не представляют его будущего.

Царь бывал на «Авроре». Он знал Невельского как лучшего вахтенного начальника. Царь даже прощал ему заикание, но относился к Невельскому как-то свирепоиронически.

Товарищи любили Геннадия. Многие завидовали ему. Его рассуждения на общие темы офицеры находили забавными и слушали их с удовольствием. В них видели не силу, а слабость, каприз сильного человека, который преуспевает. Силу Невельского видели в его служебной близости к Константину и в его будущей карьере.

В России это было время раздумий и разговоров в большей степени, чем дел.

За резкие и пылкие суждения Невельского считали чем-то вроде забавного оригинала. Иногда он обижался, доказывая свое, горячо спорил. Но все «служебное» в нем признавалось, а его рассуждения не всегда принимались всерьез.

Как оригиналу, ему разрешалось больше, чем другим. Однажды, еще учась в офицерских классах, он самого царя ухватил за пуговицу, и царь ударил его за это по руке.

Но сегодня, по общему мнению, Геннадий зашел слишком далеко. Ему говорили, что русский флот силен и что на Балтийском и на Черном морях наш флот сокрушит любого врага.

— Что есть сегодняшняя статья?! — почти закричал он. — На любом английском судне можно найти непорядок! Но если мы об этом напишем, никто не поверит. Не в этом дело! Дело в нашем положении вообще! У нас флот отстал, мы закрыты, у нас опять нет выхода, окна в мир! Со времен Петра Великого мир стал больше. Англия сильна колониями, связями со всем миром. Поэтому они осмеливаются... У нас нет океана. У Англии открыты все пути. А где океан у нас? Где?!

На «Авроре» так повелось, что офицерам разрешалось то, что всюду запрещено. Они спорили и говорили между собой открыто на любую тему. Часто высказывались резкие суждения о порядках на флоте и в России вообще.

Не все и не всегда соглашались с этими резкими суждениями. Но среди офицеров не было доносчиков, и никто никогда не чернил товарищей перед начальством. Это был один из способов воспитания Константина, принятый за последний год Литке. Он предоставлял Константину слышать разные взгляды и обо всем судить самому. Его воспитание заканчивалось.

Но, несмотря на общее недовольство и возражения, некоторые офицеры начинали соглашаться с Геннадием. В конце концов все понимали, что хотел сказать Невельской. Молодой лейтенант Воин Римский-Корсаков, очень любивший послушать Невельского, согласился с ним.

— Зачем принимать так близко к сердцу дрянную газетную статью?

— Ах, Воин Андреевич!

Появился капитан и одним этим не дал разыграться страстям молодых офицеров. Он так же быстро ушел, как и появился. Без него зашел разговор о том, что же надо сделать, чтобы наш флот не уступал английскому. На «Авроре» ждали, что все будет разрешено, когда наконец Константин вступит в управление флотом. В то время на него возлагались большие надежды. Все ждали, что воспитанник Литке очень многое сделает для флота.

Заговорили, что надо расширить влияние России.

— Почему Сибирь безлюдна? Почему она бедна, обладая всеми неисчислимыми богатствами? — разгорячился Геннадий. — Она заперта, забыта, у нее нет общения с миром. Выход на Тихий океан по Амуру — вот что нам нужно. Почитайте американские газеты. Они придают значение Тихому океану. Американцы предвидят на нем будущее и рвутся к нему. А мы? — ухватил он за пуговицу лейтенанта Гейсмара, он всегда, заикаясь, так делал. Его научил этому актер Каратыгин [66], преподававший дикцию в морском корпусе. — А у нас там морская граница протяженностью в тысячи миль! У нас Аляска глохнет...

— Но как открыть Амур, когда он закрыт?

— Кем?

— Природой!

— Неверно, — жестко ответил Невельской. — Открыть Амур должны моряки, и это возможно. И мы пойдем еще когда-нибудь с вами вместе на его открытия, лейтенант.

Он стал рассказывать, как это необходимо и как можно все осуществить.

Молодежь слушала с интересом.

— Ты прав, прав, Архимед! — своим приятным баском сказал Петр Казакевич.

Невельской мог бы сказать еще многое. О машинах, торговле, о том, что моряки могут помочь развитию, хотя бы далекому будущему развитию народа своими открытиями; что народ пойдет на новые земли, будет переселение в Сибирь... Он понимал, что в Европе недаром так много кричали и спорили об экономике, о положении рабочего, об условиях фабричного труда. Он тут всего начитался и наслушался и хотел бы еще на многое открыть глаза товарищам.

«Аврора» ушла из Плимута. Офицеры побывали в Испании, Италии, Алжире, Греции и Турции. Зеленые водяные валы били в скалы Гибралтара, и за голубым морем белели глыбы Африки... И всюду встречался английский флаг, и всюду чувствовалось английское влияние.