Симода - Задорнов Николай Павлович. Страница 10

Мецке с саблей прямо подошел к ним.

Если бы не сухие руки и не островатые отцовские скулы, маленькая и хорошенькая дочка Ябадоо совсем выглядела бы куколкой.

– Ха-ха-ха! – засмеялась она, но не совсем в лицо чиновнику, а чуть в сторону. И поклонилась почтительно.

– Ха-ха-ха-ха-ха-ха! – почти нахально подхватила высокая девушка и тоже согнулась в поклоне.

Обе в белых туфельках, в белых носках, как в перчатках, в кимоно с цветами, обе в роскошном иссиня-чериом блеске девичьих причесок. А вежливости не научились! А ведь бедные деревенские девушки насмотрятся на них и подражают!

Пять девиц, одетых попроще, но тоже с бантами за спиной и в нарядных прическах, испуганно плыли по улице, семеня ножками, и тоже смеялись.

Маленькая фарфоровая статуэтка сегодня получила подарок от западных морских воинов – картинку с изображением европейской женщины, скачущей стоя на коне! Это чудесно! Огромное впечатление! Молодая женщина танцует на коне! Но как это понять? Конечно, только как смелость! Можно ли после этого слушаться старичишку полицейского? Она показывала картинку подруге.

Идет Ябадоо. Он озабочен и спешит. На шее и на виске вздулись синие жилы. Мецке зашуршал своим халатом за свирепым самураем, как пыль за ветром. Обоих словно сдуло с улицы.

Между низких каменных стен, за которыми торчали ветви с апельсинами, по узкой, кривящейся улице бежит лысый пожилой скороход. Он дышит тяжело, как умирающий, при этом закидывая голову, словно поет песню. На ногах большие соломенные сандалии, почти такие же, как Ябадоо надевает на копыта своих верховых лошадей. На участке крестьянина Нода бьет родник. Тут любимое место сборов женщин, их клуб, отрада сплетниц. Источник аккуратно обложен тесаными камнями. Романтический родник у храма! Каждому, кто учился, приходилось читать про такие источники благоденствия, покоя и чистоты у китайских классиков. Над крошечным озером с журчащей струей огромная плакучая ива. Участок не огорожен, каждому разрешается прийти и взять хорошей воды.

Дом Нода стоит напротив двустворчатых ворот нового лагеря, построенного для эбису. Ворота для эбису поставлены крепкие, из сосновых рам, зашитых циновками.

Маленький крепыш Нода и долговязый Ота распоряжаются бедными крестьянами, которые роют канавы на пустыре. Нода непревзойденный мастер на все руки. В его семье от мала до велика все с утра поглядывают в глубь ущелья вдоль горной дороги. В лагере приготовления к приему эбису закончены. Женщины, подходя за водой к роднику, получают здесь самые достоверные известия и обмениваются новостями. Видно большое поле, под рогожами, циновками или просто в шалашах из корья живут рабочие, пригнанные сюда на казенные работы и еще не размещенные по квартирам. Люди, как земляные пауки, копошатся на этом поле, где когда-то богатый хозяин сеял рис. Теперь он уехал, а поле пока поступило в распоряжение высшего правительства бакуфу.

Нода лыс, обут в аккуратные сапожки со стяженными голяшками, как для похода в колючий лес. Он ласково улыбается, множество морщинок скрывают его глаза.

Нода чуть свет обошел сегодня дома своего десятка и объяснил крестьянам, как следует вести себя с эбису во время их пребывания в деревне Хэда. Разослано тайное распоряжение чиновникам, буддийским священникам, а также старостам – обращаться к самым основным, укрепляющим общество предрассудкам и суевериям, которые сам Нода, как и Ябадоо, считает низкими и недостойными. Но оба понимают, что правительство желает лучшего, стремится спасти население деревни Хэда от сближения с эбису.

– А священник... вместо исполнения решений правительства бьет свою жену, – сказал Нода, и его сытое, гладкое лицо опять воссияло и испещрилось мелкими ласковыми лучами.

– Они уже идут, – говорила женщина у родника, где стеснился десяток деревянных ведер.

В испуге женщины смотрели на разбухавшую тучу пыли. Мецке заглянул в лицо женщины. Оказалась старухой с подчерненными зубами. Все ведерное собрание поклонилось Нода, Ябадоо и мецке, и опять сразу же застучали деревянные гета [10], разбегавшиеся во все стороны.

Улица заполнялась народом. Замелькали цветные платки на головах мужчин, толпа бурлила, словно начиналось восстание. Сумрачно нависли в этот час над деревней горы. Солнце перед заходом пробило тучу и лес золотым взглядом.

С мрачных высоких гор вдруг донеслись странные звуки, словно на небе запела божественная труба. Это пение. Оно становилось все громче, шире и грозней. Это ужасно волнует. Казалось, что поют горы.

Маленькая Сайо молчалива, как и велит ей всегда отец. Дочь Ота вздрагивает от нетерпения, вскидывая плечи. Она тихо, но с жаром и очень кратко и отрывисто восклицает: «Ох!.. Ох!..»

Неприкасаемые тут же толкутся – приехали на лодках или пришли берегом из соседней своей деревни.

– Может быть непорядок, – в ухо самураю трещит мецке, как в бурю, хотя на деревьях лист не шелохнется, а в воздухе теплынь.

– Все правильно, – хрипит с важностью Ябадоо, но сам не знает, правильно ли...

«Неприкасаемые бывают очень старательными полицейскими. Отличные! Злые, смелые. Но что за безобразие! Лезут дочери Матсусиро! Дочь Ота? Оюки-сан? Неужели матери не могли удержать? Что это? Как неприлично... Тут и моя Сайо? И моя жена?»

Но вот рядами пошли приехавшие из столицы чиновники и полицейские. Бегущая толпа рабочих и сельчан затягивала дома полосатой бело-голубой материей.

Волнующее пение приближается. Поют небо и горы. Пение распространяется по всему лесу, словно масса эбису движется сюда по всем дорогам. Это пение богов! Сколько же их? Они идут везде, растянулись по всему хребту.

Внезапно все стихло, словно эбису исчезли в синем мире, и вдруг торжественно запела труба и загрохотали барабаны. Над горной дорогой стали вздыматься новые обильные клубы пыли. Да, там давно не было дождя. Вот запылили сильней. Клубы пыли повалили из леса.

Что-то черное, как гигантский дракон, выползает на дорогу и начинает спускаться вниз по долине, разлинованной рисовыми полями и террасами.

Крики ужаса слышатся вокруг. Хлопают двери и калитки, закрываются ставни.

Вот уже идут. Идут! Мать рыбака заплакала, в страхе дрожа всем телом. Но мальчишки гурьбой помчались навстречу. Осмелев, и другие дети, мальчики и девочки, прыгали через заборы и присоединялись к бегущим.

– Они страшные... страшные... – уверял старик.

«Что же делать? Где та сила, которая могла бы укротить людское любопытство? Это все женщины виноваты! Их не разгонишь с улицы ничем! Уговоры не действуют! Неужели правительству придется наказывать нашу деревню?» В глубине души Ябадоо какая-то странная уверенность, что страшного, однако, ничего не произойдет. Сейчас не время объяснять себе причины. Свирепый самурай спокоен. Начинается дело. Он обязан строить, заботиться. Воинственное пение и голоса божественных труб вызывают в нем не только восхищение, но и мужество воина, и доблесть строителя корабля. Признавая достоинства и великолепие эбису, он не желал бы поддаться им ни в чем и никогда! Он еще молод, ему нет и шестидесяти!

– Эбису едят людей! – тыча чуть не в лицо мусмэ дряблым пальцем, стыдит крестьянин. – Бегите скорей отсюда...

– Я хочу, чтобы меня съели! – вызывающе отвечает дочь Ота.

– Вон к нам поворачивают! Бегите!

– Это боги! – шепчет Сайо.

Бонза из храма Хосенди сказал сегодня, что будет молиться и не выйдет встречать. Неприлично, когда гостей встречает бонза. Ведь его вид вечно напоминает не о гостеприимстве, а о похоронах и кладбище. И вон он, прячется за деревом.

Подходят рядами рослые люди в золотых пуговицах и в высоких узких шапках. Уже видны лица в усах.

– Страшно... страшно... – шепчет старушка, но не уходит.

Впереди знамени и адмирала шагает лейтенант Алексей Сибирцев. За ним, в первой шеренге, огромные матросы первого взвода первой роты – Маслов, Сизов, Мартыньш.

Людям передавалось волнение, с которым их ждали. Все чувствовали, что на них смотрят, и словно от того, как они войдут, как покажут себя, будет зависеть вся жизнь здесь. Искры, пролетавшие между напряженной толпой крестьян и марширующим авангардом за спиной Сибирцева, были подобны невидимым, но жгучим молниям.