Маски - Белый Андрей. Страница 84
Из вечернего, красного мига до ужаса узнанным ликом он ей улыбался; какие-то ей кипарисовые, как протезы, отцовские руки бросал; начинало: кричать, плыть и пухнуть.
Как ревом мотора, ударило в черный, огромный чугун, что не может быть речи ни о благодарности, ни о прощении; тридцать же месяцев было дрезжание!
Голос:
– Отец!
А что голос икающий, – кто не икает?
И падали спинами в бездну Коперника, ноги подбросив, как все, москвичи, —
– потому что —
– земля – опрокидывалась: грудью вверх взлетал – американец!
Головку свою положила к нему на плечо; он – откинулся; сдвинулись строгие брови над носом, как руки ладонями вверх – точно ей он молился, жуя жесткий волос.
Вдруг, —
– он, —
– ей виски защемивши ладонями, в скорбном наклоне коснулся губами холодного, им оскорбленного, лобика: тридцать же месяцев мучился он! И отблещивала стеклянеющим перлом и капала с кончика носа слеза.
И покорно свалилося саваном личико: к сердцу; к жилету приплющивал мокренький носик, катая головку; и плача.
Отдернулась; и оправляла, загорбясь, сваляху волос; кулачишком, – ходившим морщинками личиком, – еле при-чмыхивала: все отхлынуло: плавно в воздухе; воздух – сияющий!
И как из волн —
– из веков, —
– он, вставая, ей длинные выбросил руки; и голосом, как петушиным раскриком, будил.
Офицерик!
Схватяся за руки, глядели в окошко и слушали, как мелодично пропела рулада, как издали, фыркая и рокоча обещающим смехом, счастливый мотор, подтаракивая, подлетел.
Распахнулась калиточка; розовый мальчик, блестя серебром, шел в снегах: офицер, он прикладывал руку к фуражке; конфузясь, Мардария спрашивал что-то: такой симпатичный! Мардарий руками развел: офицер поглядел на окошко; в окошко глядели они: их одно разделяло стекло.
Предстоящее виделось, как представленье: за стеклами междупланетной кабины, в которой засели:
– Какое созвездие?
– Дева!
О, сколько надежд дорогих!
– Мы – втроем!
– А куда?
– Никуда.
– Как?
Едва вылепетывалось.
И не знали они, что у Пса – остановка с буфетом; он – вылезет, бросивши дочь; разыграется с ним инцидент, не весьма для него симпатичный, подобный заходу к зубному врачу, залезающему в рот клещами железными.
Все – миголет, мимопад.
Заревой купол облака встанет над местом, где в нижних слоях атмосферы смерч крышы срывает и валит деревья; под куполом – тьма; град – с яйцо; и выше ужаса – встал онемевший, зареющий розовато-белый – во все бирюзовое – купол.
Пока еще миг, заключающий вечность, оконным стеклом отделяет, не глупо ль заботиться, что там?
____________________
– Вот радость!
– Штраданье!
– Шошнание шовешти!
Шамкал: без челюсти: и как подкошенный, задницей пал, ушибивши крестец; и – смеялся:
– Коштыль заведу!
Но весь стиснулся; в каре-оранжевой рвани растиснулся; в каре-оранжевой рвани: рыдал.
Укокошит его
Никанора мы бросили в тот неприятный момент, когда братом обиженный, чуть не упав на сугроб, засигал и рукой, и ногою под домик, чтобы Серафиму поставить в известность, – брат – раз; негодяй – два-с.
Влетел.
Серафима, простершаяся на диване, с компрессом на лбу, не повертывала головы на него; Никанор перед ней, сломав корпус, к ней выбросил нос: на аршин.
– А!
И стала испуганной серной; и – «фрр» – шелестнула юбчонкою, перекосяся: на локоть.
– Брат!
Вывалилась из подушки; компресс, описавши дугу, пал: на пол.
Никанор, распрямившись, откидываясь – с перепыхом, с задохом: – Вернулся! И – взаверть!
Подпрыгнула: одной ногой – на полу; а другой – на диване; лиловые тени пошли под глазами; согнулась дугой.
– Не томите!
В колени уставилась; рот растянулся; и – зубила; и – передергивала башмачишком.
– Да вы… – подскочил к ней с рукой Никанор. – Он – здоров.
Закипела: задорная, маленькая, – туп-туп-туп, – потопа-тывая и размахивая локоточком, слетела к нему, шею вытянув: все, все – навстречу размечет она!
Никанор, сжав бородку свою двумя пальцами, тыкая в нос ее кончик, с пожимом посапывал; выпятив грудку колесиком, победоносно ее оглядел:
– Брат, Иван – не один: с негодяем!
– С каким?
Ставши девочкой, глупо попавшей впросак, дерябила зеленое платьице: ах, – тяжело состоять при больном!
– Протаскавшись с отпетым мошенником чорт знает где, – наставлял Никанор с таким видом, как будто в Ташкенте урок объяснял второклассникам он, – брат явился: таскаться с ним здесь!
Отлетев на сажень, как к доске, чтоб на ней классный вывод торжественным мелом наляпать, рукою он тыкался в стену, как будто на ней негодяй из обойных узоров простроен; и вновь подлетел он; и палец – к губам; губы – в ухо; глаза же – на дверь:
– И они: затворились уже!
Но малютка вцепилась в плечо: перетрясывала:
– С кем?… Какой?… Затворились – куда: кто? Да – толком, да – ясное: не белибердите!
– Иван, брат, – так чч-то – утверждает, что этот отпетый мошенник, – отец.
– Чей?
– Да – ну те же: Элеоноры Леоновны! Чей же еще?
– Как? Мандро?!
– Кто?
– Как кто: тог, который… ну глаз же!
И стиснула пальцы; и вновь их растиснула: белые пятна остались на них.
____________________
Никанор вспомнил все:
– Укокошу его!
И Пабло Популорум
Захватив кочергу из-под печки, он – в дверь: был таков. Серафима же, простоволосая и неодетая, выбросив локоть, как щит, захвативши юбчонку другою рукою, с оскалом, – за ним: через снежины; блеск золотых волосят с красно-розовым просверком бросила в золотоватые, солоноватые уже вечерние блески, пылающие из вишневых дымов.
«Фрр» – скорее, скорее, скорее, и локтем – направо, налево: по воздуху!
А изумрудные складки и крылья сиреневой шали, запырскавши искрой, плескались за ней.
Впереди – благой мат:
– Фу, фу, фу!
Кочергой по ледовине:
– Я!
Никанора поймав за рукав, перепрыгивала чрез алмазные ребра загривин; увидев Мардария, несшего кислый кочан через двор, руку вырвав, рукою – на дом, а очком – на него: Никанор:
– Помогите, – он выорнул, – вор, выжигающий глаз!
Перенесся; и – фрр – Серафима за ним: перепырснула блеском из блесков.
Мардарий, напучив глаза, бросив кислый кочан, точно бомбу, в сугробину, дернувшись красно-оранжевой гривой и красно-оранжевым усом, толкаясь локтями —
– за ними: —
– и бросив тюфяк на снега,
баба-Агния, шамкая и клюнув носом: —
– за ними! —
Икавшев – за всеми!
И сахарным хрустом, и треском, как рыбьих чешуек, отхрустывало десять ног.
Распахнулся ледник: из него повалили рабочие, как вырастающие из кочанной капусты: явился на свет, чорт дери, забастовочный весь комитет, заседавший бессменно в под-польи под домом, который искала полиция, – то есть: Сей-женко, Гордогий, Богруни-Бобырь, Умоклюев, Франц Узи-ков, Саша Шаюнтий.
За ними – Пабло Популорум: из Пизы!
А из-за заборов торчало в дыре гнидоедово рыло; и выпуклое и багровое, как голова идиота, свалилось огромное солнце.
Бой братьев
Влетев в коридор друг за другом, – наткнулись они на препятствие!
– Ай!
– Осторожней!
Во мраке, держа караул при дверях, с половою огромною щеткою, как с алебардой, профессор Коробкин стоял; увидавши махающего кочергой Никанора, ведущего в бой —
– Серафиму,
– Мардария,
– Агнию, —
– он, —
– точно
бравый солдат, выпад делающий в неприятеля, выкинул щетку в лицо Никанору.
И братья Коробкины, вооруженные друг перед другом, пылая готовностью, – брат, Никанор, – нападать, брат, Иван, – защищаться, – сопели друг в друга, вперяясь друг в друга.
И вдруг брат, Иван, – как затявкает, бросившись усом на темь коридора, откуда пылали кровавые космы Мардария: