Варяжский круг - Зайцев Сергей Михайлович. Страница 10

– Пусть заплатит, – решили жалобщики.

– Заплати, – равнодушно согласились киевляне.

Гёде сказал:

– Встретился нам по пути тиун Ярицлейв. Меня давно он знает. Говорил Ярицлейв, что при новом князе все двери раскрыты на Руси. Но, видно, неправду говорил мой знакомец. У вас все вижу угрюмые лица – а это то же, что закрытая дверь…

При упоминании Ярослава глаза десятника сузились, зрачки как будто вцепились в лицо хитрого старика – не лжет ли? Но скоро киевлянин отвел взгляд, поверил. Наверное, хорошо знал великокняжеского тиуна. Имя Ярослава, как имя Бога на Руси, не произносили всуе… Слух у Ярослава острый, глаз недремлющий, рук повсюду раскидано – не счесть, в каждом шалаше, в каждом проулке. Скажешь слово хулы или лжи, тут тебя одна рука и сцапает, а другая повернется да задавит, ждать не будет, пока отбелишься. Терем у Ярослава на Горе, в граде Владимировом, – небольшой терем. Но подвалы в нем глубоки и бессчетны. Говорят, половина Владимирова города стоит на подвалах Ярослава. А о том, что там творится, рассказывают много страхов. Но всё слухи! Точно знают только двое: Ярослав и Мономах. Про Мономаха люди не верят, возражают: Мономах – князь добрый. А иные разумные вспоминают поговорку: сокол под стать сокольничему. Добрый князь – Мономах. Но, говорят, за ним, зажмуривши глаза, не ходи. И с открытыми-то глазами не всегда предугадаешь, куда он заведет. Зато сам князь все про тебя знает наперед, и путь твой предскажет, и желания обозначит не хуже доброгласного волхва. Сделал Мономах простому люду облегчение – придумал свой Устав. Кажется, сиди теперь, князь, на высоком месте в Верхнем городе да слушай вместе с летописцем народную хвалу. Но не прост князь Мономах. Дедовский великолепный двор на Горе не любит – возле народа беспокойно, то и дело шумит народ. Куда тише на княжьем дворе в Берестове. Кровли не золотые, ступени не мраморные, а в мыслях покой. И это верно: беспокойным народом нужно править издалека. Только не забудь, князь, пустить в народ руку железную и послушную тебе. Посели, князь, свирепого пса, Ярослава Стражника, на дедовский двор. И пусть жмет он смутьянов-бояр и князей-завистников и жадных церковников, чтоб стонали. За непослушание – в цепи, за умышленный вред княжескому делу – годами гноить в темницах! Все это – Стражник Ярослав. А ты, князь, будто и не знаешь, будто ни при чем – далеко сидишь, в резном тереме на Берестове. Вот и выходит, что не ошибается поговорка о сокольничем.

И боятся Ярослава люди, слыша в его голосе повеления Мономаховы…

Поверил десятник старику. Будто ожженный крапивой, в гневе поднялся над жалобщиками и прогнал их. Сказал Датчанину:

– Не плати им, старик! Торгуй себе.

Гёде, пряча под длинными бровями хитрые глаза, поклонился киевлянину в пояс.

Потом Рагнар сказал, что стоять они будут у киевского причала три дня и три ночи, что этого срока ему хватит на все дела. На судне, сказал, должно находиться не менее дюжины человек. Остальным разрешено пить в городе вино, играть в кости и брать женщин. В драки не ввязываться и самим драк не начинать. Киевляне привыкли к уважению, тщеславны и горды. Драку не простят – скейд разнесут в щепки. Ведь не сумеет Гёде хитростью покрыть все их возможные шалости. А сам Гёде тоже дал совет – за горожанками далеко не ходить. Многими уже проверено: если тут же, за углом, не отдалась, а повела куда-то закоулками – значит, задумала недоброе, жди тогда, варяг, нож под ребра или рабские кандалы.

Гребцы разошлись. Осталась на судне первая дюжина человек. И среди них Рагнар, Гёде, отец Торольв и Эйрик.. Здесь все они вспомнили про игреца и спросили его, что он собирается делать. Но этого не знал еще и сам игрец, поэтому ничего им ответить не мог.

Тогда Рагнар сказал:

– Хотим просить тебя помочь Эйрику. А дело состоит вот в чем: нужно отыскать в Киэпугарде его отца – Олава.

При упоминании Олава Рагнар опустил глаза, как при упоминании недостойного человека. И, кроме сказанного, ничего больше объяснять не стал.

Берест согласно кивнул.

Рагнар сказал Эйрику:

– Я приведу сюда грека, загружу его товар, продам девчонок – дольше они не протянут, поэтому пусть остаются здесь. Вот тебе, Эйрик, на все три дня сроку… Не успеешь – будет жаль. Пойдем на Миклагард без тебя.

Тогда уж ты не скоро увидишься со своей Ингунн, что тоже – жаль. Ведь девка хороша. И погибнет с нагулянным ребенком – не поможет старый Гудбранд. И ты сам после всего погибнешь в бедности, и мне будет горько, ведь я потерял уже многих друзей. Зачем же еще?

А Гёде посоветовал:

– Отходя ко сну, не спеши склонить голову на мягкое. Подумай сперва о том, что мучает тебя. И, может, оттого станет легче твое пробуждение. У разумного человека день начинается с вечера…

– Будь в ладах с Богом, сын мой, – добавил священник и перекрестил Эйрику сердце. – Ты грешен, грешен…

Выслушав все эти добрые слова, Эйрик обещал уложиться в срок. И на прощание сказал вису:

Вначале Эйрик и Берест пошли туда, где было всего многолюдней, куда стекались все улицы Подолия. Киевского Торговища никому не миновать – отовсюду его видно и отовсюду слышно. Но что более всего влечет – отовсюду нужно. Таких торговых мест в Киеве будто бы восемь. И Торговище, что недалеко от пристани, – самое крупное. С малыми гирьками сюда не суйся, засмеют. Здесь продают возами и ладьями, грузят мешками и лопатами. Хлеб. А хорошо покупают хлеб северяне, у которых малые поля и холодное лето. Новгородцы, псковичи да ладожцы – народ зажиточный, разодеты в меха, столы у них, говорят, что ни день ломятся: мясны, рыбны, масляны. А вот без блинов!.. Платят северяне серебром, не скупясь. Гривны так и мелькают из-под полы. И уже торопятся, выводят в русло Днепра караваны перегруженных ладей – гнутся весла.

Эйрик спросил у одного торгующего:

– Олав из Бирки… Как найти?

– Новгородцев спрашивай. Те дружнее с варягами. Купец взобрался на мешки с зерном и указал сверху на новгородский двор, по-ихнему – конец. А двор тот, оказалось, был совсем недалеко от Торговища.

По пути Эйрик рассказал:

– У моего отца жена в Бирке. Ее зовут Ингрид. Это моя мать. А еще у него жена в Сигтуне. Ее зовут Уна. А еще у него жена здесь, в Киэнугарде. Ее, кажется, зовут Анна. А еще у него две жены в Фессалониках. Одну тоже зовут Анна, а другую – рабыню, которую Олав купил у побратима, италийского норманна, – зовут просто Зи. Она черная нумидийка. И еще где-то есть жена, не помню.

Перебирая имена этих женщин, Эйрик загибал пальцы на левой руке, пальцев ему не хватало.

– И всюду от своих жен Олав родит детей. Поэтому во многих городах у меня есть братья и сестры. Кто бы не гордился таким отцом, скажи?

Через широкие ворота вошли на новгородский двор. Здесь все было поставлено крепко и широко. Стена-частокол – можно отражать многодневную осаду. Жилых теремов – один-два. Малый утоптанный пятачок земли посередине. А все основное пространство занято складами и амбарами на каменных подклетях. Где двери в амбары остались раскрытыми, были видны стоящие в полутьме огромные лари и сусеки вдоль стен. И повсюду мешки. Малые и большие, сваленные горками и расставленные рядами. Рассыпанное на пятачке зерно заметено в угол. Стая голубей клевала то зерно. А голуби все жирные, непутаные – хватай по одному, сворачивай головы и пеки.

Спросили у новгородцев про Олава из Бирки. Многие не знали, пожимали плечами. А один ответил: