Варяжский круг - Зайцев Сергей Михайлович. Страница 36

Эйрик посмеялся над Берестом и забросил кость в темный лес. А потом рассказал, что только-только видел целое поле-убоище костей и когда волок свою лесину, не один раз спотыкался о них, и еще в лесу под его ногой хрустнул прогнивший череп и острым краем кости оцарапал сапог.

Берест сказал:

– Печенегов кости. Русские – под курганом.

Эйрик посмотрел на курган и заметил:

– Березы на нем повырастали. Сколько лет березам – столько будет и кургану.

Игрец согласно кивнул:

– Старые березы. Давнее побоище – печенежское. А он понимал толк в березах.

В темноте всхрапывали кони, рвали и шумно пережевывали сочную траву. По мягкому дерну тяжело переступали копытами. Потом, стреноженные, отошли к журчащему поблизости ручью.

Эйрик сказал:

– Посмотри, оторвался тот куний хвостик!

Берест поглядел на свое плечо, на стежки не прикрытого хвостиком шва.

– Собирал сучья под кустами. Верно, там и потерял!

– Это знак нам, – решил Эйрик. – Дахэ забыла про нас и не оберегает более. Как бы не случилось беды…

– А ты помнишь глаза Дахэ?

Эйрик подумал немного и ответил:

– Я не помню уже ее глаз. Помню только, что очень красивые. У нее опасные глаза. Глядя в них, я забывал про свою Ингунн.

Берест сказал:

– Веселые у нее были глаза – смотрела и радовалась. Такие не предвещают зла. Поэтому, Эйрик, не жди беды!.. А то, что хвостик потерялся, так это, думаю, Насткин знак. Видно, вспомнила Настка.

Надолго замолчали. Думая каждый о своем, неторопливо ели хлеб с суховатым овечьим сыром, глядели в огонь. Слушали, как потрескивают сгорающие сучья, как поют из темноты сверчки.

Потом бросили на примятую траву потники и легли на них, подложив под головы седла. Утомленные переходом, вяло переговаривались о завтрашнем дне, засыпали, доверившись чутью и слуху лошадей. Берест хотел сказать, что неплохо бы запастись сухими сосновыми ветками на случай появления волков, но помешала Настка. Она вышла из темноты, из-за кургана, и, ничего не говоря, присела возле игреца на траву. Он узнал вышивки на кайме ее подола: червленой нитью шитые колечки и косички, среди косичек же – синие крестики, все с шестью концами. А между тем он давно забыл, какие были вышивки у Настки. И теперь сам себе удивлялся – как можно с такой легкостью забывать свое родное!.. Слезы навернулись на глаза игрецу, и он обнял Насткины бедра и прижался лицом к ее мягкому животу. Она же сидела безмолвно и чуть-чуть дрожала от волнения. Легкими руками, прохладными пальчиками гладила ему волосы, ласковыми прикосновениями щекотала шею. Они в тот проклятый семик так внезапно расстались и так долго не виделись, что теперь, встретившись, забыли обо всем. И пространства, которые между ними были, уже не были, и время, которое в разлуке так медленно шло, уже не шло. Повсюду воцарились мгла и холод и, может быть, боль. И только близость Настки были свет и тепло. Как же можно было забыть эти вышивки?..

Он сказал:

«Ах, Настка! Я вернусь, а тебя не застану».

Но она продолжала молчать. Тогда игрец открыл глаза и увидел, что весь подол ее рубахи обшит куньими хвостиками, в точности такими, какой много дней был на его плече. И он вздрогнул от неожиданности, и отшатнулся от Настки, и посмотрел ей в лицо. Но это оказалась не Настка, а красавица Дахэ. И в глазах ее сейчас не было веселости, а был только испуг, который ее не красил. Может, это от испуга девушка все еще дрожала.

Берест спросил:

«Почему на тебе эти вышивки? Это Насткины вышивки!..»

Ответила канская дочь:

«Я хотела, чтобы ты обнял меня так же, как обнимал ее. Но ты этого не сделал. Вот я и обрядилась!»

«Почему же ты дрожишь, когда я обнимаю тебя?»

«Это не я, это ты дрожишь, посмотри!»

Берест оглядел свое тело и увидел, что оно и вправду все дрожит, как бы от холода. А в руках Дахэ вдруг оказался колоколец-ботало, какой привязывают на шею пасущемуся скоту. И пока тело Береста было сковано дрожью, Дахэ ловко привязала ему на шею – туда, где только что щекотала, этот скотий колоколец. Игрец пытался оттолкнуть ее руки и оттого проснулся…

Эйрик, приподнявшись на локтях, полулежал по другую сторону костра и смотрел куда-то в темноту – прислушивался, слегка склонив голову. Теперь и Берест, уже наяву, услышал тихое позвякивание колокольца. Звякнет коротко раз-другой и замолчит. Потом немного в стороне опять всколыхнется. Да все ближе, ближе… Насторожились кони.

Берест и Эйрик переглянулись.

Игрец сказал:

– Человек так не подкрадывается… От стада отбился!

– Кто?

Берест пожал плечами. И они принялись всматриваться в темноту, заслоняя ладонями глаза от света. Эйрик разглядел первым:

– Человек!..

Скоро и Берест увидел, как по краю ровика со стороны реки к ним приближался человек. В темноте его трудно было рассмотреть – почудилась слишком большая голова, или то была шапка, почудились невиданные одежды, схожие с крыльями нетопыря. Шел же человек как-то прыгающе – его большая голова то взлетала, то падала. Наверное, у него были длинные ноги и широкий шаг. При каждом шаге позвякивало ботало.

Игрец подкинул в огонь сучьев.

Человек этот был старик с седыми всклокоченными волосами. А так как волосы его прядями торчали в разные стороны, то в темноте и привиделась огромная голова на небольшом теле. И одежда была – не крылья нетопыря, а грубая свита из единого несшитого куска рогожи. В этом куске была прорезана только дырка для головы. Рогожа, нигде не прихваченная ни застежкой, ни ремешком, ни даже веревкой, просто свисала с узких плеч старика и под мышками его и под локтями образовывала складки, похожие издали на сложенные крылья летучей мыши. Поверх его коротких штанов были намотаны серые онучи. Босые пятки и кривые пальцы старика проглядывали через дыры в лаптях. И чего там было больше, дыр или лаптей, не всякий смог бы сказать.

С веревки, поддерживающей штаны старика, свисало медное ботало – круглое, спаянное из двух половинок, с крестиком-прорезью в нижней части. Ботало при ходьбе раскачивалось на шнурке и ударяло по бедру то спереди, то сбоку, и камешек, спрятанный внутри, либо бил коротко и зло, либо заливался продолжительной веселой трелью.

Вот наконец старик спустился в ровик и подошел к костру.

– Храни вас Господь, дети! – сказал он неожиданно твердым и звонким голосом!

– И тебя, отец! – отозвался Берест.

А Эйрик просто кивнул.

Старик сел возле самого огня, возле жара, и, осмотрев свою обувь, покачал головой, пошевелил высунутыми пальцами.

– Совсем прохудились мои лапоточки! – сказал он с усмешкой. – За три дня, видишь, разбил. Дорога!..

– Одному идти ночью не боязно? – спросил игрец. – Волков вокруг – тьма! Да чужих людей…

– А, отводит Всевышний, отводит! Что волкам до меня? Две пустые кишки. Да и людям чужим также! – Старик разулся, расползшиеся лапти кинул в огонь, размотал онучи, а мозолистые желтые подошвы подставил к самому жару. – Вот, дети, сплету новые лапоточки возле вашего огня и дальше пойду.

– А поспать как же?

На это старик ответил непонятными словами:

– Давно не спит Кбогушествич, думает о человеке.

Из вороха сучьев он выдернул сухую ветвь и обломком ножа ловко выстрогал нечто, похожее на кочедык [19]. А из сумы-власяницы достал липовое лыко и принялся плести.

– Отдохни, старик, – сказал Берест и дал гостю хлеб с тем же овечьим сыром. – Всех дорог не пройти.

Старик принялся за еду.

– Моя одна дорога – на Афон. А иду я из земли новгородской.

Так игрец и Эйрик узнали, что старик этот – паломник, каких из года в год все больше появлялось на путях-перепутьях Руси. Шли к святым местам: в Иерусалим, в Константинополь к Софии, на гору Афон. И ближе ходили—к храмам Киева, к Вышгороду на гробницу убиенных князей Бориса и Глеба. Шли увидеть реликвии, поклониться мощам и помолиться над ними – ждали помощи с небес. Верили паломники, что святые места ближе всех других предстоят к Господу, верили, что сидит Он на своем троне и склоняется ухом то к Иерусалиму, то к Царьграду, то к Киеву. Шли за пальмовой ветвью, шли больные и слабые, шли увечные калики, шли монахи, несчастные—за благодатью шли. А были и такие, что клялись – дойти на коленях. И доходили, и припадали губами к священным камням, а поднимали их уже бездыханных и окоченевших.