Варяжский круг - Зайцев Сергей Михайлович. Страница 45

Однако ни этим летом, ни следующим отомстить Окоту не смогли, потому что невозможно схватить ветер, который дул в твоей степи вчера. Так и Окота не сумели отыскать. Вежи его тайно откочевали к самой границе Руси. И в тот год, когда русские князья били на Лукоморье лукоморских команов, Окот Бунчук хорошо пограбил русские окраинные веси. А на другой год также ходил на Русь, но получил отпор и бежал от преследования и по своему обыкновению прятался от русских на Руси же. И еще к одной уловке стал часто прибегать Окот – если приходилось схватиться с князьями, то кричал им кличем хана Шарукана, а не своим. Поэтому русские все больше ненавидели Шарукана и при упоминании его имени скрипели зубами и говорили бранные слова, а потом крестились. Окот же тем временем сидел в каком-нибудь темном логе, посмеивался и замысливал новый набег.

Окот Бунчук редко оставлял за собой следы, разве что кострища на стоянках да пепелища на местах грабежа. И даже когда терял своих воинов, хоронил их не по новому обряду, а по древнему обычаю кочевника, чтобы враги, наткнувшись на незащищенную могилу, не поглумились над прахом: он закапывал труп в землю вместе с дарами, а место то тщательно покрывал дерном или так затаптывал табуном коней, что найти могилу уже не мог бы и сам.

Быть может, пришлось бы Окоту всю жизнь прятать свои следы и не иметь постоянного надежного пристанища, если бы не все те же, ненавистные ему русские. Князь Мономах, страшная птица с железными когтями, одним ударом разгромил и Боняка, и Шарукана и тем поверг в уныние всю половецкую степь. Что сталось с Боняком, Окоту не говорили, но про большого хана Шарукана сказали, что тот еле ноги унес и в городке своем затворился. И верно, тише стало в степи. Шарукановы всадники уже не так высокомерно держали головы, и прекратились облавы на Окота Бунчука. Более того, теперь сами возвращались к Окоту те люди, которые когда-то покинули его, и сразу же заметно выросла его орда, и хан был вынужден посадить ее на землю, и окружить себя тучными стадами, и возделать заброшенные бахчи. Сын Шарукана, Атрак, вдруг забыл свои обиды, забыл, что Яське нет равной в степи, и уже не искал повода для мщения Окоту, а прислал ему в знак примирения великолепную волчью шкуру со словами: «Брат, не будем бросаться с кулаками друг на друга перед лицом врага». На эти слова Окот Бунчук не дал ответа, хотя шкуру принял и в первую же ночь спал на ней вдвоем с Яськой.

На четыре года утихла степь. Хан Шарукан не тревожил Окота, Окот отказался от баранты. Люди в аилах вздохнули свободно. Каждый год звал Шарукан Окота на ханский сход, тот, однако, на сходы не являлся, хотя братьев своих, Атая и Будука, отпускал. Сам же не пропустил ни одного лета – ходил на ненавистную Русь. Было, останавливал Окот Бунчук купеческие караваны, жег поля и вежи бродников, разорял аилы и городки черных клобуков. Чужих воинов истреблял со страшной жестокостью, на сабле хана не высыхала кровь. Но женщин и детей, которых уводил в плен, Окот уже не продавал, а селил их возле своих бахчей и не отделял их, как рабов, но садил на землю наравне со всеми, с команами, и спрашивал, как со всех. В христианские же праздники Окот отпускал своих православных в город Шарукан, где были церкви, на службу. А сам удивлялся, глядя на этих христиан: «Безумные! Они идут на поклонение в такую даль! И кому поклоняются?! Богу, чьи кости под церквями Шарукана и не лежали, Богу, которого видят только рисованный образ, но не знают ни голоса его, ни тепла и крови его в себе не несут…»

И пришло то проклятое лето, когда русские полки сами появились на берегах Донца и покорился им город Шарукан, там встретили русских рыбой и вином. А Сутров они взяли с боем. Тогда разослали шаруканиды гонцов по всем зимникам и кочевьям, сзывали для отпора русским все силы команов. Многие отозвались на зов и пришли, но и на этот раз были побиты русскими. А Окот не ходил. Человек Кергет отсоветовал ему вступаться за больших ханов, напомнив про их темные дела. Кергет сказал: «Пусть Мономах ослабит Шарукана. Тем самым он усилит Окота».

Да. Как бы ни был велик хан и как бы ни был умен его брат-советник, а им однажды предстоит расстаться с величием. Ибо какое же может быть ханское величие, когда его, некогда непобедимого воина, оплакивают нищие старухи, и на тризне в плаче раздирают свои щеки, и омывают речными водами ханское бледное тело, покрытое лиловыми пятнами смерти?! Большой орел, прилетевший с востока, разогнал коршунов, занял степь. Сидел нахохлившись на скалистом утесе, медленно парил над холмами и над курганами, на каждом камне мнил себя господином и каждую шелковинку ковыля считал своей. Но не стало и его, перемешались с травой седые перья, черная дыра зияет в опрокинутом черепе, а осмелевшие мыши обнюхивают некогда грозный клюв… Только солнце всходит и заходит вечно. Все остальное пыль – здесь полежала, ветром в другое место перенесло, затем смыло водой и нанесло на камень. Старый ветер поднимал, новый опускает. Что-то ослепительно сверкало в венце, потом долго лежало в грязи, под копытом больной овцы. Все ушло, как будто не бывало. И снова солнце взошло…

Когда Мономах сел в Киеве, решил Окот отомстить Мономаху. Отомстить не за поражение больших ханов, а за поражение всей половецкой степи. И войско Окот собрал большое, чтобы русским показать: были раньше сильны половцы – сильны и остались. К тому времени олешенские команы-купцы донесли Окоту, что ожидается из Киева небывало большой торговый караван и будто под крепкой Мономаховой десницей почувствовали себя привольно русские купцы и перестали бояться пути через Дикое поле. И решил Окот Бунчук взять этот караван, а после каравана задумывал поджечь черноклобуцкий Торческ и после Торческа скрытыми тропами быстро выйти к самому Киеву и ударить копьем в Золотые ворота.

Младших братьев своих, Атая и Будука, Окот сразу послал к Киеву, чтобы под видом союзных русских торков или берендеев они прошли по окрестностям города и высмотрели удобные к нему подступы. И дал братьям с десяток лучших всадников. Но не сумели Атай и Будук выдать себя за мирных берендеев. Видно, много в них было воинственного половецкого, видно, не сумели свои гордые глаза затуманить берендеевой покорностью, и команские речи не разбавляли русскими словами, и не крестились. И схватил братьев Окота тот, кого они больше всего опасались – Мономахов тиун Ярусаб, человек-скала, жестокий и неподкупный, известный повсюду под прозвищем Катил – убийца. Это прозвище ему дали за то, что в своих подземельях он передушил уже множество людей и никого не выпустил живьем. Говорили, что клыки у Ярусаба большие и торчат, подобно рысьим, и что этими клыками Ярусаб Катил прокусывает человеку шею, а затем высасывает из жил всю кровь без остатка, обескровленные же тела скармливает собакам. Вот в такие-то руки и попались родные братья.

При вести об этом хана Окота обуяло бешенство. И в порыве его Окот проткнул ножом собственное бедро. До сих пор никто не видел хана таким разъяренным, поэтому решили, что нет для него беды большей, чем потеря братьев. И оставили Окота на холме близ реки в одиночестве, чтобы он мог, никого не стыдясь, оплакать свою потерю. И все войско также оплакивало ханских братьев три дня; и три дня команы скорбели о том, что даже не имеют возможности похоронить знатных воинов со всеми почестями, ибо тела сыновей Алыпа теперь достанутся собакам в черных подземельях Ярусаба.

Однако к концу третьего дня Атай и Будук вернулись живые и невредимые верхом на большом красивом верблюде.

Русский караван взять не смогли. Пошли на хитрость, подослали лжеца, берендея-шорника, из тех, кого еще ребенком пленили под Торческом и воспитали подле себя истинным команом. Но не прост оказался тиун Ярусаб, разгадал половецкую хитрость и ответил на нее еще большей хитростью. Обманул не только хана Окота, но и дозоры его, рыскавшие по степи. Такую хитрость Ярусаб перенял у мавров, среди которых, говорили, он долго жил. Словно из-под земли, выросли русские всадники. И произошло это в тот миг, когда орда после долгого бега по степи наконец увидела голубую ширь реки и паруса каравана на ней. В тот особый миг, когда души степняков уже возликовали от удачи, когда глаза их ослепила алчность – о, гнуснейший из пороков! – и когда пальцы их повыронили уздечки и приготовились хватать, вдруг появились витязи, сияющие в солнечных лучах, и пересекли орде путь, Чуть раньше бы они появились или чуть позже – половцы Окота смели бы их с земли, как горсть песка с ладони. Но русские появились вовремя, именно тогда, когда орда была способна растеряться и смешать свой строй. В этой неожиданности появления Окот Бунчук угадал умный расчет Ярусаба. Окот тоже умел чувствовать и бой, и время боя, и его противостояние. И он сразу ощутил, что расчет не в его пользу. Окот пытался выбить своего врага из времени, Окот искал случая обезглавить русское войско, но ничто не удалось ему в тот день. И кольчуга на груди Ярусаба была необыкновенно прочна, и маска, надвинутая на лицо, ужасна – она сеяла панику в душе тех, кто хоть раз взглянул на нее. Как ни старался Окот повернуть битву к иному исходу Ярусаб оказывался и первее его в этом, и сильнее. Ярусаб успевал крикнуть дважды, пока Бунчук призывал единожды. А половцы убеждали себя в том, что победили бы, если б не устали их кони, половцы не задумывались над тем, что битва начинается не тогда, когда скрестятся первые сабли, а намного раньше – в тот миг, когда тиун слушает шорника. Окот это знал, но не в его расчетах было делиться этим знанием.