Московский чудак - Бугаев Борис Николаевич. Страница 20
– Не выскажешь – знаете.
– Все же, – попробуйте.
– Ну, я попробую; только, Лизаша, – уж вы не пеняйте.
Во рту что-то – щелкало, чмокало, чавкало; и – под ступало под горло: хотелося плакать.
– Вы знаете: дома – семейная обстановка такая, что лучше бежать; отец – добрый, вы знаете; только людей он не видит: живет в математике; думает он, что за сорок годов все осталось по-прежнему; с ним говорить невозможно; ты хочешь ему это, знаете, высказать, что у тебя на душе, он – не слушает; просто какой-то – вы знаете – он форма лист
– Ну, а мама?
– А мама – все книжки читает; историю Соловьева прочтет; и – с начала; ей – дела нет; мама – чужая.
Лизаша сидела пред ним узкоплечей укутою в красненькой, бархатной тальме, обделанной соболем; и рассыпала из вазочки горсточку матовых камушков: малых ониксов.
– Для них вы чужой?
– Совершенно чужой; говорить разучился: все дома молчу; знаю, если скажу им, что думаю, то – все равно не поверят: приходится, знаете, лгать.
– Бедный, – так-то: обманщиком ходите.
Нервно подбросила в воздух с ладони одну финтифлюшечку; и под распущенной юбочкой ножки сложила калачиком.
– Так и приходится.
Митя дерябил диван заусенцами пальцев:
– Отец-то – вы знаете: толком не спросит меня; запугал: проверяет меня, – проверяет, – как что: «Тебя спрашивали?» Или – «Что получил?»… Человеческого не услышишь словечка, – вы знаете.
– Вы же?
И сыпала в ткани ониксы.
– А говорю – получаю пятки… Я…
– Вы, стало быть, врете и тут, – перебила Лизаша, подбросив одну финтифлюшку.
– А как же: попробуй сказать ему правду, – поднимутся крики; и, знаете, – бог знает что.
– Не завидую вам.
– А то как же? Товарищи, знаете, образованием там занимаются; этот прочел себе Бокля, а тот – Чернышевского… Мне заикнуться нельзя, чтобы книжки иметь: все сиди да долби; а чтоб книжку полезную, нужную…
– Бедный мой!
Кончик коленки просунулся из-под коротенькой юбочки.
– Нет никаких развлечений: в театры не ходят у нас; ну, я все-таки, знаете, много читаю: хожу на Сенную, в читальню Островского – знаете. Не посещаю гимназии: после приходится лгать, что в гимназии был.
Митя пристальным глазом вперился в коленку: она – беспокоила.
– Что же, Митюшенька, – вы без вины виноватый. Оправила юбочку.
– Ибсена драму прочел, – ту, которую вы говорили.
– «Строителя Сольнеса»?
– Да.
– Ах, вы, милый уродчик, – звучал ее гусельчатый голосочек, – запущенный; у, посмотрите: вся карточка – в перьях.
Лизаша нагнулась: он – слышал дыхание.
– Дайте-ка, – я вас оправлю: вот – так.
И – откинулась; и, поднося папироску к губам, затянулась, закрыв с наслаждением глазки.
– Я верно поэтому вас приютила; такой вы бездомный.
Сидела с открывшимся ротиком:
– Вы и приходите – точно собачка: привыкли.
Откинула прядку волос; и – добавила:
– Нет, у русалки моей вы бываете, – не у меня.
Прикоснулася ручка (была холодна, как ледок).
– Мы с русалкой моей говорили про вас.
Померцала глазами – на Митю.
Казалось, что там соблеснулися звезды – в Плеяды; Плеяды – вы помните? Летом поднимутся в небе; и поздно: пора уже спать.
Поднялась атмосфера мандровской квартиры; ведь вот – говорили же.
– Дом с атмосферой.
В гостиной опять зазвонили ключами; ключи приближались: звонили у самой портьеры: казалось, – просунется очень подпухшей щекою мадам Булеву; но ключи удалялись; ключи удалились.
– Несносно.
Лизаша голову просунула в складки:
– Ушла.
Атмосфера потухла: ничто не сияло.
И слушали молча, как там ветерок разбежался по крыше: Лизаша тонула в глазах, – своих собственных; в пепельницу пепелушка упала: глазок прояснел.
– Ну, и – дальше? Зачмокало.
– Переэкзаменовка, опять-таки, – в августе этом была: ну, – я скрыл.
– Ай-ай-ай!
– Вы, Лизаша, простите, что – так говорю; мне, вы знаете, хочется высказать вам, наконец, – искал слов, – то и се, а с отцом говорить: сами видите; мать же – бог с нею… Надежда, сестра, – и зафыркал: – Надежда…
Потупился: странно, что Надю, сестру, он считал недалекою; дурковато стоял перед ней; такой дурноглазый; и – силился высказать; нет: рот дрожал, губы шлепали: чмокало, чавкало.
Тщетно!
14
Карета подъехала.
С козел мехастый лакей соскочил, поправляй одною рукою цилиндрик: другой – открыл дверцу.
И тотчас слетела почти к нему в руки, развивши по ветру манто, завитая блондинка (сквозная вуалечка), губки – роскошество; грудь – совершенство; рукой придержав в ветер рвущуюся, легкосвистную юбку, прохожим она показала чулочки фейльморт, бледно-розовый край нижней юбки, вспененный каскадами кружев.
И скрылась в подъезде под желтым бордюром баранов у бронзовой, монументальной доски, где яснело
«Контора Мандро».
____________________
Доложили:
– Мадам Миндалянская: просит принять.
Эдуард Эдуардович стал выпроваживать; Грибиков же, зажавши картузик, пошел дерганогом, столкнувшись у двери – с мадам Миндалянской.
Вошла.
Самокрылою прядью с нее отвевалось манто; складки шелка дробились о тело; огромная шляпа подносом свевала огромные перья; прическа – куртиночка, вся – толстотушка; наполнилась комната опопонаксами
– Эва Ивановна: вы?
Профиль – просто божественность, грудь – совершенство.
В проходах пассажа, – под тою же вывеской «Сидорова Сосипатра» блистала толпа: золотыми зубами, пенсне и моноклями.
Кто-то уставился в окна, съедая глазами лиловое счастье муслинов, сюра, вееров; здесь же рядом – сияющий выливень камушков: ясный рубин, желтоливный берилл, альмантин [35] цвета рома и сеть изумрудиков; словом – рулада разграненных блесков; и липла толпа, наблюдая, как красенью вспыхнет, как выблеснет зеленью: вздрогнет и – дышит.
Прелестно!
Брюнеточка, прелесть какая, косится на блески; а черный цилиндр, увенчавшись моноклем и усом, в кофейного
цвета мехах нараспашку, – косится на блеск ее глазок; из двери – прошли: горбоносый двубакий, в пенсне и в кашне с перевязанным, малым футляром (своей балерине); и – дама седая, сухая, пикантная: шляпочка – током; и – лаковый сак.
Литераторы, графы, купцы, спекулянты, безбрадые, бра-дые, усые, сивые, сизые, дамы в ротондах и в кофточках – справа налево и слева направо.
Шли – по двое, по трое: громко плескались подолами, переливались серьгами, хватались за шляпы, вращали тростями, сжимали портфели, сжимали пакетики, перебирали перчатками – сумочки, хвостики меха, боа [36]; расступались, давая дорогу друг другу; роились у входа; и шли – на Варварку, к Столешникову, к Спиридоновке, к Малой Никитской.
И за ними за всеми – кареты, пролетки, ландо.
Дама, спрятав в огромную муфту лицо, пробежала из светом разъятого места – к квадратному головаку авто, приподняв свою юбку, плеснувшую шелком «дессу», а за ней пробежал господин, прижимаясь перчаткою к уху; шофер, обвисающий шкурой, вертел колесо; головак, завонявши бензином, вскричал.
Толстозадый, надувшийся кучер, мелькнувши подушкою розовой, резал поток вороной белогривым своим рысаком, пролетая туда, где кончался Кузнецкий и где забледнели ослабшие светочи: в зеленоватое потуханье.
15
– Вы, Митенька, лжете сознательно; я вот – не лгу: да и лгать-то – кому? Перед «богушкой» лгать?
Привскочила: мерцала глазами.
– Перед «богушкой» лгать не могу!
И на легких подушечках тепленьким тельцем ее рисовался отчетливый контур.
– И все-таки все во мне лжется.
Плеяды подымутся в небе: пора уже спать; и от звезд отрываешься, чтобы тонуть в утомительных снах; как теперь отходила в свой собственный сон, нерассказанный, мутный, тяжелый:
35
Альмантин-драгоценный камень.
36
Боа – огромная змея тропической Африки; женский шарф из меха или перьев.