Петербург - Белый Андрей. Страница 36
И все перли, все бились: разумеется, Софья Петровна надолго увязла под лестницей, а Варвара Евграфовна выбилась, разумеется, и теперь толкалась, билась и била так высоко где-то на лестнице; вместе с нею выбился какой-то весьма почтенный еврей в барашковой шапке, в очках, с сильной проседью: обернувшись назад, в совершеннейшем ужасе он тянул за полу свое собственное пальто; и не вытянул; и не вытянув, раскричался:
– «Караша публикум; не публикум, а свинство! рхусское!…»
– «Ну и што же ви, отчево же ви в наша Рхассия?» – раздалось откуда-то снизу.
Это еврей бундист-социалист [165] пререкался с евреем не бундистом, но социалистом.
В зале тело на теле сидело, тело к телу прижалось; и качались тела; волновались и кричали друг другу о том, что и там-то, и там-то, и там-то была забастовка, что и там-то, и там-то, и там-то забастовка готовилась, что они забастуют – здесь, здесь и здесь: забастуют на этом вот месте; и – ни с места!
Сначала об этом сказал интеллигентный партийный сотрудник, после то же за ним повторил и студент; за студентом – курсистка; за курсисткой – пролетарий сознательный, но когда то же самое захотел повторить бессознательный пролетарий, представитель люмпен-пролетариата, то на все помещение затрубил, как из бочки, такой густой голосище, что все вздрогнули:
– «Тварры… шшы!… Я, тоись, челаэк бедный – прролетарррий, тваррры…шшшы!…»
Гром аплодисментов.
– «Так, тва-рры… шшы!… И птаму значит, ефтат самый правительственный… прраизвол… так! так! тоись, я челаэк бедный – гврю: за-ба-стовка, тва-рры-шшы!»
Гром аплодисментов (Верно! Верно! Лишить его слова! Безобразно, господа! Он – пьян!).
– «Нет, я не пьян, тва-рры-шшы!… А значит, на эфтого самого буржуазия… как, стало быть, трудишшса, трудишшса… Одно слово: за ноги евво да в воду; тоись… за-ба-сто-вка!»
(Удар кулаком по столу: гром аплодисментов).
Но председатель лишил рабочего слова.
Лучше всех сказал почтенный сотрудник одной почтенной газеты, Нейнтельпфайн: он сказал, и тотчас же скрылся. Попытался какой-то малыш с высоты четырех кафедральных ступеней провозгласить кому-то бойкот: но малыша засмеяли; стоило ли заниматься такими пустяками, когда бастовали и там-то, и там-то, и там-то, когда бастовали вот тут – и ни с места? И малыш, чуть не плача, сошел с высоты четырех кафедральных ступеней; и тогда взошла на эти ступени шестидесятипятилетняя земская деятельница и сказала собранью:
Но сеятели смеялись. Тогда кто-то вдруг предложил всех и все уничтожить: это был мистичный анархист [167]. Софья Петровна не услышала анархиста, а вытаскивалась обратно, и странное дело: Софье Петровне Варвара Евграфовна объясняла не раз и не два, что на митингах сеется все полезное, доброе, заслуживающее с ее стороны сердечного спасибо. А вот нет же, вот нет же! Над шестидесятипятилетней старушкою деятельницей, сказавшей им то же (о сеянье), все они хохотали отчаянно; и потом отчего же в сердечке ее семя не пустило ростка? Прорастали мутно какие-то крапивные плевелы; и ужасно трещала головка; оттого ли, что увидела она его перед тем, оттого ли, что уж был у нее такой крошечный лобик, оттого ли, что там на нее уставились отовсюду какие-то одержимые лица, бастовавшие там-то, и там-то, и теперь пришедшие бастовать вот сюда, глядеть на нее из желто-туманной мути, скалить в хохоте зубы. И от этого хаоса в ней самой просыпалась какая-то ей самой непонятная злость; ведь была она – дама, а в дамах нельзя будить хаоса; в этом хаосе скрыты все виды жестокостей, преступлений, падений; в каждой даме тогда таится преступница; в ней и так уже затаилось давно преступное что-то.
Уж она подходила к углу вместе с шедшим с ней офицериком, на которого там глядели с улыбкой и покровительственно шептались друг с другом и который вдруг обиделся на бойкот, провозглашенный мальчишкой, и, обидевшись, быстро ушел, – уже она подходила к углу, как из ворот соседнего дома на клочковатых своих лошадях во всю прыть вылетел перед ней казацкий отряд; синие бородатые люди в косматых папахах и с винтовками наперевес, сущие оборванцы, нагло, немо, нетерпеливо проплясали на седлах – туда, к зданию. Видевший это какой-то рабочий с угла подбежал к офицерику, протянул к нему руку и стал говорить задыхаясь:
– «Господин офицер, господин офицер!»
– «Извините, нет мелочи…»
– «Да я не за этим: чтo же это такое там теперь будет?… Чтo будет-то?… Беззащитные барышни там – курсистки…»
Офицер законфузился, покраснел, отчего-то отдал под козырек:
– «Не знаю, право… Ни при чем я тут… Я сам только что из Манджурии; видите – вот Георгий…»
А уж там что-то было.
Татам: там, там!
Было уж поздно.
Софья Петровна домой возвращалась тихонько, пряча носик в пуховую муфточку; Троицкий Мост за спиною ее к островам бесконечно тянулся, убегал в те немые места; и тянулись по мосту тени; на большом чугунном мосту, над сырыми, сырыми перилами, над кишащей бациллами зеленоватой водой проходили за ней в сквозняках приневского ветра – котелок, трость, пальто, уши, усы и нос.
Вдруг глаза ее остановились, расширились, заморгали, скосились: под сырыми, сырыми перилами, раскарячась, сидел темный тигровый зверь и, сопя, слюнявил зубами серебряный хлыстик; в сторону от нее завернул темный тигровый зверь курносую морду; а когда в сторону завернутой морды она бросила взгляд, то увидела: восковое все то же лицо, оттопыривши губы над сырыми перилами, над кишащей бациллами зеленоватой водой протянулось там из шинели; оттопыривши губы, казалось, он думал какую-то колдовскую все думу, отдававшуюся и в ней за эти последние дни, потому что за эти последние дни так мучительно пелись ей слова одного простого романса:
И вот: на берегу Невы он стоял, как-то тупо уставившись в зелень, или нет, – улетая взором туда, где принизились берега, где покорно присели островные здания и откуда над белыми крепостными стенами безнадежно и холодно протянулся под небо мучительно острый, немилосердный, холодный Петропавловский шпиц.
Вся она протянулась к нему – что слова и что размышления! Но он – он опять ее не заметил; оттопырив губы и стеклянно расширив глаза, он казался просто безруким уродцем; и опять вместо рук в сквозняк взлетели шинельные крылья над сырыми перилами моста.
Но когда она отошла, Николай Аполлонович медленно на нее обернулся и быстрехонько засеменил прочь, оступаясь и путаясь в длинных полах; на углу же моста его ждал лихач: и лихач полетел; а когда лихач обогнал Софью Петровну Лихутину, то Николай Аполлонович, наклонившись и сжимая руками ошейник бульдога, повернулся сутуло на темненькую фигурку, что засунула сиротливо так носик свой в муфточку; посмотрел, улыбнулся; но лихач пролетел.
Вдруг посыпался первый снег; и такими живыми алмазиками он, танцуя, посверкивал в световом кругу фонаря; светлый круг чуть-чуть озарял теперь и дворцовый бок, и каналик, и каменный мостик: в глубину убегала Канавка; было пусто: одинокий лихач посвистывал на углу, поджидая кого-то; на пролетке небрежно лежала серая николаевка.
Софья Петровна Лихутина стояла на выгибе мостика и мечтательно поглядела – в глубину, в заплескавший паром каналец; Софья Петровна Лихутина останавливалась в этом месте и прежде; останавливалась когда-то и с ним; и вздыхала о Лизе, рассуждала серьезно об ужасах «Пиковой Дамы» [169], – о божественных, очаровательных, дивных созвучиях одной оперы, и потом напевала вполголоса, дирижируя пальчиком:
165
Бундист-социалист – член Бунда – автономной националистической еврейской организации, входившей одно время в РСДРП.
166
Неточная цитата из стихотворения Н. А. Некрасова «Сеятелям» («Сеятель знанья на ниву народную!…», 1876), очень популярного среди радикальной и народнической интеллигенции. Искажение («сейти») нарочито, оно отражает ироническое отношение Белого к «земской деятельнице».
167
Белый высмеивает здесь «мистический анархизм» – философско-эстетическую доктрину, выдвинутую Георгием Чулковым (см. его книгу «О мистическом анархизме», СПб., 1906) и получившую определенный резонанс в символистском кругу. Эклектически сочетавшие в своих построениях самые разнообразные философские, религиозные, эстетические идеи, мистические анархисты были одержимы пафосом неприятия «мира данного», что отчасти связывало их с политическим радикализмом. Белый, увидевший в мистическом анархизме «профанацию» основ символизма, подверг это учение беспощадной критике: едва ли не все его статьи 1907 – 1908 гг. прямо или косвенно включают в себя элемент полемики с «мистическим анархизмом». (См.: Литературное наследство. – М., 1976. – Т. 85. Валерий Брюсов, с. 340 – 342). Белый попутно высмеял мистических анархистов также в «четвертой симфонии» «Кубок метелей» (1908) и в романе «Серебряный голубь» (1909).
168
Романс на слова стихотворения «Забыли вы» поэта П. А. Козлова (1841 – 1891), вышедший отдельным изданием с музыкой А. А. Оппеля в 1888 г.; был популярен в начале XX в. Вторая строка приведена Белым неточно; нужно: «Стояли мы на берегу Невы» («Песни и романсы русских поэтов» М.; Л., 1965, с. 839 – 840, 1059). Этот романс любила петь его мать. В мемуарах Белый приводит эти же строки, ошибочно называя романс «старинным» («Между двух революций», с 94). Там же он сообщает, что в феврале 1906 г. он и Л. Д. Блок на Неве у Зимней канавки «стояли (…) „глядя на луч пурпурного заката", мечтая о будущем: о лагунах Венеции; отблески этого – в «Петербурге», романе моем» (с 81).
169
Имеются в виду сцены оперы Чайковского «Пиковая дама». Белый приписывает герою оперы Герману слова ариозо Елецкого: «Я вас люблю, люблю безмерно» (действие 2, картина 3). Финал оперы – самоубийство Германа.