Великий поход за освобождение Индии - Залотуха Валерий Александрович. Страница 23

— Это ёха [24], — озабоченно объяснил Брускин. — У нас ею многие стали увлекаться...

— А зачем ты-то, Артем? — спросил Новик, закуривая.

— Курить хотел бросить, — объяснил Шведов.

— Сейчас я тебя распутаю, — пообещал Иван и с силой потянул руку Шведова.

— О-ой, Иван, не надо! — заорал начштаба. — Лучше дай затянуться.

Новик сунул Шведову в рот цигарку, и тот с наслаждением запыхал.

— А где Наталья? — спросил Новик.

— Загорает Таличка, — ответил Брускин деловито и нежно.

— Чего? — тихо спросил Новик.

— Принимает солнечные ванны, — объяснил комиссар. — Да! Вы ведь не в курсе. Мы с ней теперь муж и жена!

Иван молчал, не двигался, каменел лицом, наливался изнутри неудержимой яростью не к кому-то конкретно, а вообще.

— Не горячись, Иван, — попросил запутавшийся Шведов и сплюнул потухшую цигарку.

Но Новик взревел, выхватил из ножен саблю и стал крушить все вокруг. Он исполосовал палаточную ткань в лапшу и вышел наружу. Вслед ему смотрели испуганный Брускин и распутавшийся Шведов.

Иван ломился сам не зная куда сквозь густой кустарник, рубил его налево и направо и вдруг остановился и прислушался. Наталья пела:

На песке у самой воды стояла Наталья, бесстыже голая, как маленькая девочка, для которой стыда еще нет. Уперев руки в бока и прогнувшись в спине, она подставила вечернему растущему солнцу свой беременный живот. Он был чудовищно огромен, определенно больше солнца, а сверху еще лежали две большущие ее груди, чего у солнца вообще не было. Иван потрясенно смотрел на эту новую красоту Натальи и долго не мог отвести взгляда. Но все же сделал усилие, отвернулся и прокричал срывающимся голосом:

— Наталья! Это я, Иван! Прикройся!

— Иванушка! — закричала Наталья и побежала навстречу, раскрыв объятия, и Иван зажмурился, чтобы не ослепнуть.

В платье, сшитом из трех или четырех старых гимнастерок, Наталья сидела у воды, сцепив руки и положив их на колени. Иван лежал рядом на боку, курил, смотрел на нее, новую, чистую, какую-то просветленно-красивую.

— Кого ждешь-то? — спросил он, стараясь быть спокойным.

— А кто родится. Мальчик — мальчик. Девочка — девочка. А лучше двое, — просто и радостно ответила Наталья.

— Да там небось трое сидят, — высказался Новик.

Наталья залилась звонким смехом и уткнулась лицом в ладони.

— Что же ты не дождалась меня, Наталья? — с укоризной в голосе спросил Новик.

— Обидел ты меня, Ваня, — тихо, покойно заговорила Наталья. — Я без тебя руки на себя накладывала, а потом... — Наталья молчала, подбирая слова и покраснев вдруг от смущения.

— Блядовала... — подсказал Иван.

— Почему блядовала, — не согласилась Наталья. — Любила. Всех любила, чтоб тебя одного забыть. А Гриша пожалел меня, и я ему по гроб жизни благодарна и никогда ему не изменю...

Иван опустил голову и вдруг вскинулся.

— Погоди, Наталья, по сроку он ведь может и мой быть!

— Может и твой, — согласилась Наталья. — Мне все равно чей. Я вот только родить одна боюсь. Нету больше женщин в корпусе. Кого убило, кто от болезней помер, а остальные к ханам в гаремы пошли.

Похоже, мысль о том, что это может быть его ребенок, очень обрадовала Ивана и успокоила.

— Не боись, Наталья! — заговорил он с воодушевлением. — Приходилось мне и этим заниматься, не боись, родим! Мой... Как пить дать — мой!

— Таличка!.. — донесся до них жалобный голос Брускина.

Наталья оглянулась. Вдалеке стоял Брускин и смотрел на них, не решаясь подходить. Наталья махнула рукой и ласково крикнула:

— Иди сюда, Гришуля!

Сидели отцы командиры, пригорюнясь, в кое-как зашитой палатке Шведова.

— Что ж, никакой помощи нам теперь не ждать? — мрачно спросил Колобков.

Иван помотал опущенной головой.

— Значит, надо назад идти, к своим пробиваться! — горячо подал идею Шведов.

Иван поднял на него глаза.

— Нельзя. Приказ был — держаться.

— Чей приказ? — спросили сразу несколько голосов.

— Ленина... Мировая революция через Европу пойдет... Потом на Америку... А уж потом к нам... А до тех пор мы держаться должны...

Стало тихо. Долго молчали.

— Но неужели они ничего, ничего нам не прислали? — с отчаянием в голосе спросил Брускин.

— Прислали... да я не довез, — глядя в землю, глухо ответил Иван.

— Началось, Иван Васильевич, началось! — испуганно, почти истерично кричал Брускин и тряс Ивана.

Новик открыл глаза и зажмурился от неожиданно яркого медно-красного лунного света. Луна была большая, как медный таз.

— Я проснулся, ее нет рядом, выскочил, слышу — кричит там, на берегу!

— Черт, где нитка-то у меня?.. — Иван натянул галифе и гимнастерку, а обуваться уже не стал.

Они побежали к берегу и остановились, прислушиваясь. Вдруг стало темно, совсем темно — невидимая черная туча закрыла луну.

Впереди закричала Наталья — утробно, протяжно, страшно. Они пошли на крик, спотыкаясь в темноте, почти на ощупь.

— Фонарь надо было приготовить, что же ты, Григорь Наумыч? — проворчал Иван.

— Так горючки же давно нет, Иван Васильевич, — оправдывался комиссар. — Я Ленина по ночам со светлячками читаю. На палочку прилеплю их и читаю. А вы говорите — фонарь...

Луна частично очистилась, и ночь стала мутно-желтой.

Они сразу увидели ее, лежащую у воды с раскоряченными ногами. Наталья закричала так, что Брускин остановился, попятился.

— Я не могу, — прошептал он, обернулся и зажал уши ладонями.

Иван встал перед Натальей на колени, заглянул ей в глаза. Она увидела его и отвернулась.

— Стыдно, Иванушка, стыд-но-о-о мне-е-е, о-о-о-ой! — Слова перешли в крик.

Огомный голый Натальин живот ходил изнутри ходуном, словно кто плясал там вприсядку и подпрыгивал, уперев в бока острые локти. Иван обнял его, прижался щекой, успокаивая и одновременно сдавливая ладонями с боков, стал уговаривать Наталью ласково:

— Тужься, Натальюшка, тужься...

Наталья закричала так, как кричат единственный раз в жизни. Это был не крик, а скорее взрыв. И тут же стало тихо. Даже океан затих.

И вновь стало темно, совсем темно.

— Наталья! — позвал Иван, но она не отзывалась. Иван пощупал ее лицо, холодное, безжизненное.

— Мальчик? Девочка? — прокричал издалека Брускин.

— Иди скорей, Гриш! — крикнул Иван и сам пополз на четвереньках туда, где на подстеленном суконном одеяле лежал ребенок. Его не было видно, но он был здесь. Иван слышал, как он покряхтывает в темноте.

— Темно, черт, — прошептал Иван, нашел пуповину, перекусил ее и крепко перевязал ниткой.

— Она умерла, Ваня, она умерла! — закричал вдруг Брускин. — Таличка!

И вновь сразу, вдруг очистилась луна, и Иван увидел ребенка. Он был очень большой и очень страшный. Большая круглая голова, черные птичьи глазки, плоский нос, широкий синегубый рот, а на тщедушном тельце шевелились, перебирая, цапая воздух черными коготками, несколько ручек, как у Шивы. От ужаса волосы поднялись на голове Ивана.

— Таличка, голубушка, ну скажи что-нибудь, что же ты молчишь? — бормотал, захлебываясь слезами, Брускин.

Иван протянул осторожно руку к лицу родившегося, и тот мгновенно среагировал — вцепился в указательный палец мелкими острыми зубками. Иван сморщился от боли, страха и отвращения и сдавил изо всей силы его лицо и горло.

Человек пятьдесят красноармейцев сидели рядами на земле в тени баньяна, обращенные к стоящему Брускину. Григорий Наумович был серьезен. За его спиной было развернуто знамя корпуса и висел портрет Сталина из тех, уцелевших в землетрясении. “Ленин” — было написано под ним на русском, английском и хинди. Рядом сидел Иван и в волнении мял завязанный тряпкой указательный палец, видимо болевший.