Серебряный голубь - Белый Андрей. Страница 61

– Важные, паря, дела для нас Сидор Семеныч обделыват – вот тоже, – подмигнул столяр Петру; и еще прибавил: – холупь заправский…

А заправский голубь прибавил:

– Уж таковы Сухоруковы все: весь род Сухоруковых, можно сказать, одной масти… А у вас тут – как?

– A y нас вот так: помаленечку-полегонечку, занимайся вот тоже, деланьем…

– Ну и штошь, ён делает?…

– И ен делает…

– С бабой?…

– С бабой моей…

– И баба делает?…

– И баба моя…

– Да ты, паря, – обратился столяр к Петру с какой-то особой сладостью, – не сумлевайся насчет таво, што… и протчее: Сидор, вот тоже, Семеныч, – как-то размяк вдруг столяр, – и ён, тоже: самый что ни на есь, холупь заправский. А заправский голубь, сидя за столом, чванно дул в кипяток толстыми губами; странно было одно: не вздували огней.

Но никакого страха к дохленькому мещаниниш-ке не чувствовал Петр; видел, что сидят вот они за столом втроем: он, Митрий да космач; а Сухоруков меж ними – четвертый; но страха Дарьяльский не испытывал вовсе; правда, чувствовал он какое-то отвращенье, почти гадливость к этому меднику; скоро ему стало ясно, что мещанин был способен на всякую гадость, какую только не измыслит человеческий род; это было ясно Петру по тому виду, с каким столяр потчевал гостя. Петр догадывался, что легла между ними позорная тайна; медник же, бесстрастно, дул в кипяток с потрясающим чванством, будто и столяр, и Петр, и Матрена – предметы, которые в руки медниковы попались, да так, что добычи своей уж больше медникова рука не выпустит.

Петра затошнило; он вышел; пятиперстный багровый венец еще все стоял вдалеке; Петр вспомнил, как день за днем проходил неприметно, как уже осень сходит и писком синиц, и желтым убором широкошумных деревьев.

Перед избой, под коровой сидела Матрена, у коровы вытягивая «титьки»; молоко попрыскивало в медное ведерцо.

Петр задумчиво стал над Матреной:

– Знаешь ли ты, что столяр замышляет меня погубить?

– А ну те к дьяволу: нашел, што придумать!…

– Да и тебя он погубит.

– А для ча?

– Да и добрым людям от него зло.

– Никак ета нивазможна; натапнасти такой, стало, нет.

– А что ж он все супится на меня, подглядывает?…

– Для хасяйска хлаза: так себе, пасматривает.

– Разве не замечаешь, Матрена, что мы у столяра в полону: ты и я; ни тебе, ни мне без него шагу сделать нельзя; чуть что, и за нами потащится в лес; чуть что, и свесится с полатей…

– Хрех табе, Петр Петрович, клепать!…

А молоко попрыскивало в ведерцо и вытягивались коровьи «титьки»; пурпурные струи облак так ясно горели где-то там, вдалеке; на востоке же мгла пепела становилась мглой сине-черной, и оттуда, из сине-черной мглы, робкие теплились звезды, а холодный, осенний ветерок уж шушукал с кустом.

Петр вспомнил, и Бог весть отчего, свое далекое прошлое; и Шмидта, и книги, которые некогда ему давал читать Шмидт; вспомнил он, Бог весть отчего, трактат Парацельса «Аrсhidoxis magica» [92] и слова Парацельса о том, как опытный магнетизер может использовать людские любовные силы для своих целей; вспомнил еще книгу физика Кирхера «De arte magnetica» [93]; вспомнил он и слова великого Флюдда; ох, сказал бы Петр, ох, сказал бы Матрене насчет столяра и всего, что ни есть, между ними; да Матрене того не понять; вздрагивает Дарьяльский и смотрит: косолапая баба задумалась под коровой и тонкую из рук коровью выпустила «титьку»; кирпичного цвета клоки вылезли из-под платка: сидит на корточках, в зубах колупает пальцем, причмокивают навозом толстые ее пальцы: ведьма ведьмой; только вот глаза у нее – глаза! только вот над ней лучи зари холодные, красные; и вечерних туда облачков в неба голубизну тончайшие теперь закурились струи. Красными струями раскидалось все небо – и туда, и сюда.

– А эти моленья? Разве мы знаем, Матрена, какой на нас сходит дух? Ведь то его, столяра, наважденье; а ты ему, Матрена, нужна, как и я ему нужен; столяра без нас его же сила убьет; есть слово такое, сказал бы его, да нет, того ты не поймешь слова…

– А како тако слово?…

– Сказал бы: не поймешь.

– Бог с тобой, чудное слово вымозговал; оставь Митрия Мироныча, Христом Богом прошу: не ндравятца мне твои речи, вот што…

Взяла ведро с молоком и пошла в избу; входит в избу, а столяр с медником все шушукаются в черном углу, все огня не засветят; в избе – темно; прусаки шелестят из-за хромолитографий; и с легким шелестом многих прусачьих ног легкий шелест голосов человечьих: «шу-шу-шу»…

Как Матрена вошла, ее они не приметили вовсе: расшушукались; боязно что-то стало Матрене Семеновне; и она сказала:

– Митрий Мироныч, а, Митрий Мироныч! Не слышат: расшушукались – друг другу на ушко: «шу-шу-шу-шу – шу-шу-шу»…

– Митрий Мироныч!

– Ась? – тоненьким отозвался столяр из угла голоском, спугнутый ее окликом; будто и не Митрий он Мироныч, а какой-то петушишка.

– Чтой-то вы там?

– Ась? – скрипнул из угла медник, как немазаная телега.

– Чавой-то вы там шукаетесь?…

– А мы так; молитвы творим: иди себе с Богом, голубка…

– Иди себе, баба, – скрипнул и медник; Матрена вышла к корове.

Там стоял Петр и грустную свою додумывал думу: «И она, – обернулся он на Матрену, – моя люба».

Петр думал о Кате (облачков легкие струйки сгорали в любви); и нет: Кати ему теперь, как вот тех облачков, не достать: нет для него Кати; и щемит сердце.

– Ох, – вздыхает Матрена, – чтой-то спать хочетца…

Говорить им не о чем.

– Хочешь, бежим отсюда, Матрена: я тебя увезу далеко; я тебя спрячу от столяра; будет жизнь наша, будет: будет она вольна и свободна (вспоминает, что те же слова говорил он когда-то и Кате): убежим отсюда, Матрена.

– Молчи: не равно сам услышит…

– Сам не слышит: убежим, Матрена!

– Молчи: сам все слышит, все видит; всюду сумеет разыскать; никуды ат ниво ни пайду; да и ты никуды ат ниво ни пайдешь.

– Уйду я от вас, Матрена.

– К Катиньке-то твоей, к французенке, што ль, пайдешь: пагонит тибя от сибя французинка.

– Тяжело мне, Матрена!

– Полно языком-то чесать!… Думает Петр о Кате – подумает: бросит думу;

Кати ему теперь, как вот тех облачков, не достать; нет для него Кати; и щемит сердце.

Тучек легкие прогорали крылья, будто крылья любви, превращаясь в пепел небесный, в золу; вся окрестность с избами и кустами становилась небесной и пепельной; пепла грозные ворохи повалились с востока, еще недавно прозрачного; скоро вся эта мгла и все это воздушное гарево должно было синеть, чернеть, как лицо мертвеца, засыпая окрестность до нового утра, – как лицо мертвеца вчера еще свежее, розовое еще вчера и улыбающееся приветом да добрым словом; день – наливное яблочко – сгнил в вечере, и уже вечерняя гниль ломилась в окна, опрокидывалась на стоящих перед порогом избы, так что лица их синели, чернели, как у покойников.

– Знаешь ли ты, что столяр замышляет меня погубить?

– Молчи: он все слышит.

– И тебя погубит.

Но Матрена, повеся голову, рыжую повела корову, причмокивая навозом.

– Скольких добрых людей загубил столяр!…

Матрена входит в избу; все огни были не засвечены: «шу-шу-шу – шу-шу-шу» все стоит там в темном углу.

– Митрий Мироныч, а, Митрий Мироныч?

– Шу…

– Митрий Мироныч!

– Шу-шу-шу…

____________________

Уронила Матрена, будто невзначай, ковш.

– Асенька? – сладко вдруг столяр отозвался из угла, как молоденький петушишка.

– Что вы бормочете там?

– А мы молитвы творим…

– Да, молитвы творим, – отозвалась и немазаная телега.

Засветили огонь…

– Што ж он – ейный претмет? – тыкал пальцем то в Петра, то в Матрену лиховский мещанин; раскраснелась Матрена и уставилась себе на живот.

– Как же-с, как же, Сидор Семеныч, как же-с: холупями они друх с друшкай милуются; цало-ваньем друх друха забавлят…