Цивилизация птиц - Заневский Анджей. Страница 17

Меня будят надсадный вой, тявканье, скулеж. Прямо под нашими деревьями волки окружили молодую лань. В лунном свете мечутся тени, сверкают глаза и зубы Хрип умирающего зверя, удары копыт, стон. Волки лакают кровь из разорванной шеи своей жертвы. Они ворчат, воют, рвут умирающую добычу. До нас доносятся скрежет зубов и бульканье стекающей на траву крови.

Здесь, наверху, с шероховатой поверхностью ветки под лапками я чувствую себя в безопасности. Мы с Кеей и Ми трогаем друг друга клювами.

– Нам ничто не угрожает! – сонно каркаю я. – Нам ничто не угрожает...

Я просыпаюсь, когда небо начинает светлеть. Потягиваюсь, распрямляю крылья и ноги, верчу головой, зеваю.

Вокруг меня – предрассветные сумерки. Внизу обожравшиеся волки сторожат остатки недоеденной жертвы. Они лежат, лижут лапы и зыркают по сторонам налитыми кровью глазами – не собирается ли кто украсть их добычу? Боль в желудке гонит меня искать пищу. Я отрываюсь от ветки и лечу к покрытым каплями утренней росы

старым зарослям.

– Есть хочу! – кричу я.

– Есть хотим! – вторит мне кружащая рядом птичья стая.

Мы осматриваем ветки, вытаскиваем из-под коры личинок и куколок, разгребаем подстилку, роемся в опавшей хвое, суем клювы в песок, разыскивая молодых грызунов, спящих жуков и дождевых червей.

Упираясь лапками в скользкую хвою, я пытаюсь приподнять тяжелый камень. Вместе с Кеей и Ми мы выклевываем из-под него спящих сороконожек. Я съедаю даже высохшую ночную бабочку, вцепившуюся в кору дерева. Мы отыскиваем терпкие ягоды рябины, пожираем размякшие стебли тростника. Я вонзаю клюв в окоченевшую лягушку, которая еще не очнулась от зимней спячки. Солнце всходит все выше над лесом, греет, манит спящих ос, шмелей, первых мотыльков, жучков, мышей, полевок вылезти на поверхность.

Насытившиеся птицы собираются на песчаной отмели, ожидая сигнала к вылету. Я сижу на высоком сером камне и жду опоздавших.

Когда мы взмоем в небо и начнем набирать высоту, увлекшиеся поисками пищи медлительные сородичи, услышав наше карканье и щебетание, догонят нас уже в полете.

Кея и Ми, как всегда, рядом. Им удобнее лететь в ветровой тени, которую создают мои крылья. Черное облако отрывается от земли, поднимаясь все выше и выше. Кея и Ми летят в полном согласии друг с другом – не толкаются, не ссорятся. Белизна Кеи больше никого не удивляет, и именно Кея иной раз заменяет меня, прокладывая путь остальным. Мы летим над городами, над реками, над долинами – на восток, вдоль тянущейся в отдалении линии морского берега.

Вечером мы садимся среди пурпурных от заката стен, башен, ворот большого замка, стоящего над ленивыми волнами медленно текущей реки.

Улитки, мухи, мыши-полевки. Мы засыпаем с благополучно наполненными желудками. На рассвете вылетаем к окруженному со всех сторон рукавами рек и морским берегом городу, который виднеется вдали на горизонте.

– Мы остаемся здесь! – кричу я Кее, заметив широкие, массивные стены, усеянные щелями и отверстиями.

– Остаемся здесь! – отвечают Кея и Ми.

Этой весной мир просто поразительно поблек и посерел.

Большинство галок, грачей, ворон из нашего города до сих пор вели оседлый образ жизни. Они никогда не летали дальше, чем к расположенному совсем недалеко теплому морю. Но теперь, после землетрясения, почти все они отправились на поиски новых мест для гнездования на востоке и на севере.

Подмокшие луга, болота... врастающие все глубже в холодный, влажный город низкорослые мрачные леса производили угнетающее впечатление, заставляли испытывать неуверенность и страх.

Солнце здесь греет слабее, тяжелые, насыщенные влагой облака на небе бегут ниже, дожди идут чаще, ночи холоднее, а ветры более порывисты.

Здесь нет сухих известняковых скал – одни лишь равнины, поросшие густыми травами и кустарниками, среди которых иной раз трудно бывает найти место, – где можно свободно расправить крылья.

Большая часть стен пропитана влагой, покрыта плесенью.

Реки разливаются широко, переливаются через дамбы, заливают берега, валят даже старые, крепкие деревья.

Вода ужасно холодная. Мы летим на восток, пролетаем над побережьем в поисках мест более изобильной кормежки. Удобные, ровные места, где можно свить гнезда, уже заняты теми, кто прибыл сюда раньше нас. Черная стая становится все меньше и меньше, потому что многим птицам все же приходится прервать путешествие. Некоторые самки уже теряют яйца прямо на лету.

Мы торопимся дальше. Я вижу, как Кея все чаще глотает отодранные от стен кусочки известки.

Дальше, дальше... Башни на горизонте тоже заняты ястребами и совами. Берег моря плавно изгибается, охватывая дугой многочисленные жилища бескрылых.

В старой башне гнездятся чайки и крачки. В стене над свисающими с потолка колоколами я нахожу глубокую щель, которая заканчивается удобным расширением, забранным сеткой... Ни ястреб, ни сова не смогут сквозь нее пролезть, а вход я и сам смогу защитить. Жившие здесь ранней весной птицы выстлали гнездо веточками, травой и шерстью.

– Это наш дом! – кричит Кея, встав прямо над колоколами. – Наш дом, и каждый, кто посмеет вторгнуться сюда, пожалеет об этом!

Мы тащим в гнездо все, что кажется нам необходимым. Кея укладывается поудобнее. Я прижимаюсь к ней. Из окружающего полумрака доносится тихий зов оставшейся в одиночестве Ми.

Неужели все бескрылые вымерли? Неужели никто из них не уцелел? Ведь не могли же они погибнуть все, до последнего? А может, они укрылись в подземельях?

Мне всегда казалось, что статуи, среди которых я учился летать, -это окаменевшие, неподвижные, застывшие, холодные, бесчувственные бескрылые. Я верил в то, что это их тела превратились в холодные, бескровные камни.

На самом верху каменных ворот, вознесшихся к небу на высоких колоннах, бескрылые поместили несущихся в бешеной скачке коней, которыми правит один из их двуногих крылатых вожаков.

Я сижу на его белом лбу и размышляю о том, зачем бескрылые это сделали. Зачем поставили коней там, где обычно садятся птицы?

То же самое они сделали с рыбами, оленями, волками, львами. Я видел очень много статуй, значения которых совершенно не понимаю.

Ну разве это не доказательство их ревности? Их сожалений о том, что у них не было крыльев? Разве не зависть – причина всех этих попыток сделать камни крылатыми? Они изображали крылатыми себя, драконов, коней, рыб... Разве все это делалось не для того, чтобы стать похожими на нас?

Зачем бескрылые строили свои жилища все выше и выше? Разве не затем, чтобы сделать их такими же, как наши гнезда? Они завидовали нам. Они страстно желали познать и понять нас. Они хотели стать птицами.

У двуногих не было перьев, не было пуха, не было крыльев. Я восхищаюсь их силой и хитростью, которые позволили им поднять на такую высоту каменные скульптуры – и все это лишь для того, чтобы доказать нам, что они тоже могут, тоже способны вознестись ввысь.

Стремление в небо, к нашим дорогам, на высоту нашего полета свидетельствует о том, что они то ли точно знали, то ли просто чувствовали, что их верховный вожак – Бог – это птица, Великая Птица, которая живет в небесах, на такой высоте, куда даже мы, обыкновенные крылатые создания, тщетно пытаемся подняться.

Я перескакиваю с головы бескрылого на голову крылатого коня. Он весь покрыт засохшей скорлупой наших отходов. Это знак того, что застывшие каменные фигуры мертвы. Разве иначе они не очистили бы свои тела? Разве не вытерли бы свою кожу? Неужели они могли бы спокойно терпеть толстую корку вонючей грязи? Я вспоминаю ту ночь, когда на меня падали струйки кала сидящих выше птиц. Интересно, смогли бы бескрылые вытерпеть такой ливень? Я смотрю в мертвые глаза статуй. Они мертвы. Но неужели их действительно больше нет? А может, они выжили? Может, спрятались в глубоких убежищах?

Я как-то пролетал над поросшим тростником болотом, соревнуясь в скорости с низко летящим семейством диких уток. Вдруг – свист рассекаемого воздуха, и крыло летящего передо мной селезня покрылось кровью. Он еще пытался лететь, но очень скоро упал на торчавшую из болотца обгорелую ольху с обломанными ветками.