Тень Крысолова - Заневский Анджей. Страница 31

И где эта дорога? И как я её узнаю, если я все забыл? Крысы снова прогоняют меня, а я – испуганный и не знающий, где я даже не пытаюсь защищаться.

Вылавливаю огрызок яблока, тащу в угол, съедаю. Жду на самом краю потока, глядя на воду. Ловлю ещё кусок моркови. Скоро я стану сильнее и буду чувствовать себя увереннее в этом канале, запахом которого постепенно пропитывается моя шерсть.

Возвращаюсь на кирпичную стенку, где я очнулся. Засыпаю, а как только просыпаюсь, сразу узнаю, что я уже когда-то здесь просыпался, что я уже был здесь.

И так понемногу рождается новое прошлое, где бетонная труба, плывущий поток нечистот и кирпичная стенка – это те точки, которые я узнаю все лучше и благодаря которым ориентируюсь все более уверенно. И только когда я пытаюсь вернуться в прошлое, в воспоминания, когда пытаюсь преодолеть порог памяти, передо мной вдруг встают стена, туман, темнота. И тогда я чувствую себя побежденным и покоренным, и ужас сжимает меня за горло. Я должен знать все, а не знаю ничего…

Ночью я выхожу на улицу, но сточные канавы, колодцы, ворота, лестницы, подвальные окна незнакомы мне, и я так и не знаю, откуда я пришел сюда, куда шел и почему я ничего не помню.

Я привыкаю к ежедневному беганью по одним и тем же бетонным тропам, по берегам одних и тех же потоков. Я осваиваюсь и с крысами, в конце концов перестающими преследовать меня. Теперь, встречая молодую крысу, я иной раз сам скидываю её в воду.

Я уже перестал бояться. Я обследовал и изучил ближайшие окрестности – от речки до прачечной, от пекарни до аптеки, – а также обитые жестью фабричные постройки и вытекающий из-под них ручей, полный косточек и скорлупы.

Я передвигаюсь на этом ограниченном пространстве, будто знаю его с первых дней жизни. Все реже думаю о том, что могло быть со мной раньше, до того, как я впервые проснулся на кирпичной стенке. Каждое мгновение, сон и пробуждение становятся моей новой жизнью, новым прошлым, позволяющим мне забыть, что раньше происходило что-то такое, о чем я не знаю.

Я уже вырыл себе нору, выстлал её соломой, перьями птиц и клочками бумаги. Моя самка ходит с огромным брюхом, в котором растет наше потомство. Я уже различаю доносящиеся сверху голоса людей. Я расширяю свои знания о том, кто я, а точнее – о том, кем я стал здесь. Я знаю, на каких помойках можно найти высохшие ветчинные шкурки, а где – заплесневелый хлеб, хребты от сушеной рыбы с хрустящими головами или засохший сыр.

Я уже знаю всех здешних крыс и людей, кота, который выходит по вечерам на охоту, и хищную сову, бесшумно пикирующую с башни на неосторожных грызунов.

Дневной свет снова начнет свое привычное путешествие по бетонным стенкам колодца. Я, как всегда, влезу на кирпичную стенку, потому что мне нравится наблюдать за проходящими под ней крысами, признавшими меня своим – так же, как и я стал считать их своей семьей. Лягу поудобнее, сытый и счастливый оттого, что я у себя дома – в этом сером, спокойном подземном проходе.

И тогда я услышу доносящийся сверху голос флейты. И меня вдруг охватит ужас – такой же, как в тот момент, когда я здесь очнулся, когда я ничего, совершенно ничего не помнил. И в кругу света увижу тень играющего на флейте человека, тень, которая заставит меня вспомнить все.

Он становился все более похож на нас. В сером комбинезоне, в сером плаще – он шел за нами или среди нас, как будто сам был крысой. А ведь так легко было догадаться, что он – человек, хотя бы по тому, как он двигался – всегда на двух ногах, или по резкому запаху вина, который распространялся от его дыхания.

И даже когда он снимал с головы капюшон, приглушавший звуки его дудочки, сходство не пропадало. Серебристо-серые волосы, острый нос и прищуренные глаза стального цвета придавали его землистому лицу сходство с крысиной мордой. Крысы, видевшие его издалека и ничего не знавшие о том, что его профессия убивать их, иногда принимали его за очень большую, переросшую крысу. Достаточно было рассыпанного им зерна и ручных грызунов, которые лазали по его одежде и ели у него из рук, чтобы у большинства крыс сразу же возникало доверие к нему, они позволяли ему кормить их, касаться, гладить.

Он двигался среди них, как большая, очень большая крыса, как крыса, выросшая крупнее всех остальных сородичей, а поскольку появлялся он часто и надолго, то его переставали бояться, он больше не вызывал сомнений и подозрений. Молодые и недавно прибывшие крысы, видя окружающие его толпы, подходили без страха, с верой в то, что его можно не бояться. Ведь он разбрасывал такое вкусное, питательное зерно и вяленые рыбьи головы с хрустящими высохшими глазами.

Иной раз и я был близок к тому, чтобы довериться ему, поверить в то, что он тоже – крыса или близкий родственник крыс, ведь он такой же серый, как мы, и от него так же пахнет подземными туннелями. В то время, как он стоял над решеткой сточного колодца, сыпал вокруг золотистую пшеницу и, призывая крыс пойти за ним, извлекал из своей дудочки пискливые звуки, я тоже был готов выйти из своего укрытия. Это продолжалось всего лишь мгновение, но то было самое опасное мгновение в моей жизни, и даже теперь я дрожу от страха, вспоминая об этом…

Если бы не тот скрежетавший зубами от ненависти Большой Взъерошенный Старик – крыса, которая обо всем знала, – меня бы не было сегодня в этом городе. Крысолов, кормивший крысами змей, сжигавший их в бетонных подземельях, топивший в ямах с водой, сбрасывавший в заполненные известью рвы, – этот Крысолов-убийца, за которым следуют толпы доверчивых самцов и самок, живет теперь надо мной в комнате с заплесневевшими стенами.

Я слышу его тяжелые шаги. Он ходит по комнате туда и обратно, глухо кашляет, вытирает нос. Крысолов болен, как и большинство людей в городе. Почему он живет именно здесь, над подвалом, под которым я вырыл себе нору? Почему, куда бы я ни прибыл, туда же следует за мной и он?

А ведь он мог убить меня там, в тех подземельях, столь обширных и глубоких, что я до сих пор не знаю, существовали они в действительности или были всего лишь сном. Мог, но тогда он вел за собой людские тени и, скорее всего, даже не думал о спрятавшейся в его кармане крысе. Может, он был так поглощен поисками своей женщины, что просто забыл обо мне? Или принял меня за обман зрения своих переутомленных глаз? Он давно преследует меня, ищет, наблюдает, идет по следу, приманивает, как будто я – самая важная крыса в его жизни. Он уже стольких убил и ещё стольких убьет – почему же именно я так много для него значу? Почему он так упорно преследует меня, загоняет в угол?

Приехав в город, он поселился именно в этом доме, хотя здесь полно таких же домов, под которыми живут крысиные семьи. И все же он так упрямо ищет меня, словно я его самый злейший враг. Крысолов знает, что я видел, как он убивал, что я ни разу не поддался искушению пойти за ним, что я не ел разбросанного им зерна и не бежал за голосом его дудочки…

Я не сомневаюсь, что он запомнил меня тогда – в том доме, где жила его самка… Она съела рассыпанное мною отравленное печенье. Он преследует меня, чтобы отомстить за её смерть? Может, поэтому он счел меня самым опасным противником? Может, он меня боится? Но способен ли Крысолов бояться крысы?

Я разгрызаю зеленую, сочную скорлупку ореха, сорванного с ветки ветром во время последней бури. Я слышу шаги над собой. Неужели он услышал скрежет моих зубов о твердую скорлупу? Я перестаю грызть…

Он снова играет, дует в свою дудочку изо всех сил, стремясь выманить меня из-под фундамента. Зря старается – я не выйду. Он знает это и потому ненавидит меня так же сильно, как я ненавижу его.

Я не обращаю внимания на звуки, хватаю скорлупку в зубы и грызу, грызу, грызу. Скрежет зубов заглушает доносящуюся сверху мелодию. Кажется, услышал? Перестал играть. Прислушивается.

Я продолжаю грызть – до тех пор, пока из-под скорлупы не показывается сладкая влажная мякоть.

Крысолов внимательно прислушивается к моему шуршанию, скрежету зубов, царапанью коготков. Он слушает, сжимая кулаки, потому что понял – я больше не обращаю внимания на его флейту.