Дюрер - Зарницкий Станислав Васильевич. Страница 39

Идея единения и мира, лежавшая в основе композиции — выполняя божественное предначертание, папа сплачивает всех силой религии, а император силой власти и просвещения — до зрителей, однако, не доходила. Были известны планы Максимилиана, направленные отнюдь не на спасение мира. Старшины Фондако первыми обратили на это внимание. Их мнение разделял и нюрнбергский посланник Бернард Хиршфогель. Он во избежание неприятностей советовал вообще убрать фигуру императора. Но было поздно что-либо переделывать.

Откровенно говоря, Дюрер не верил предположениям посланника.

Будь что будет. А потом, может быть, посланник несколько преувеличивает. Известно, что, потеряв недавно сына, Хиршфогель вообразил, подобно Кунхоферу, что за всеми пакостями, обрушившимися на немецкую колонию, несомненно, кроется рука Совета десяти. Он осторожничал сверх меры.

Тем не менее Хиршфогель оказался прав. Когда в августе Дюрер завершил работу над «Праздником», первые же его критики сразу обратили внимание на фигуру Максимилиана на переднем плане. И то, что венки возлагались одновременно на папу и императора, тоже не ускользнуло от их внимания. Не намек ли здесь на союз Максимилиана с Римом против Венеции: Дюрер пытался уйти от этих вопросов, перевести разговор на чисто живописные достоинства и недостатки алтаря, но попытки были тщетными. Планы императора занимали город лагун значительно больше, чем все алтари, вместе взятые.

Показывал Дюрер свой «Праздник» и Джованни Беллини. На фигуру императора мастер, казалось, не обратил внимания — во всяком случае, не задержал на ней взгляда. Мадонна значительно больше заинтересовала его. Относительно ее Джанбеллинb высказал единственное замечание: овальная форма, которую придал его немецкий коллега лицу Мадонны, вряд ли в Венеции сыщет поклонников. Это — флорентийская манера, в Венеции ее отвергают. Между прочим, продолжал Беллини, ввел ее Леонардо, но это не причина, чтобы считать ее высшим достижением живописи. Уходя, еще раз посмотрел мастер на «Праздник четок» и сказал: такую картину было бы не совестно показать самому Андреа Мантенье. Звучало это как высокая похвала. Вот только теперь остановился его взгляд на Максимилиане, и вроде бы без всякой связи посоветовал Джованни Дюреру уехать из Венеции, посмотреть Италию и повидать мастера Андреа. Правда, в последнее время очень редко принимает Мантенья посетителей, немощен стал, но для мессера Альберто наверняка сделает исключение. Этот совет поставил живописца в тупик. Уж не ожидает ли и Джанбеллини неприятностей из-за императора? Ведь венецианцы никогда не говорят прямо, сплошные намеки и недомолвки. Понимай как хочешь!

Теперь оставалось сдать работу заказчику, а здесь решающее слово принадлежало патрону церкви святого Варфоломея Антонио Суриану. Он-то будет смотреть на алтарь не с точки зрения его живописных достоинств. Назначен был день. Засуетились старшины Фондако. И вдруг словно громом ударила новость: вместе с настоятелем прибудет и сам дож Леонардо Лоредан. Неслыханная честь для Немецкого подворья! Вместе с тем решение дожа внушало опасение — не кроется ли за ним тайного смысла: слишком мал повод для такого визита.

Успокаивал себя Дюрер: нет здесь ничего необыкновенного, просто Джанбеллини рассказал о его мастерстве, и дож, считавшийся знатоком живописи, решил самолично убедиться в этом. И все-таки грызло сомнение — не фигура ли императора все же тому причина? И тогда из-за пустяка погибнет вся работа. А если ее отвергнут, может он поставить точку на своем состязании с венецианцами. Кому страшен освистанный живописец?

Тревожно-торжественный день настал. Ну и толпа! Прокураторы, служители Синьории, священники, стражи… Из живописцев лишь Джанбеллини оказался в первом ряду, всех остальных оттеснили. Дюрер давал пояснения к картине, останавливаясь в основном на деталях второстепенных и тем самым отвлекая внимание от фигуры императора. Все обошлось благополучно: высокие гости промолчали, те, которые пониже, не решились рта раскрыть. Дож сказал несколько любезных фраз относительно большого мастерства мессера Альберто. Суриан, похвалив колорит картины, подчеркнул особо — с точки зрения канонов религии не видит он никаких отклонений. И старшины облегченно вздохнули. Джанбеллини добавил к этому, что, на его взгляд, Дюрер успешно решил задачу сопряжения северной и южной ветви живописи, что до него пытался сделать Антонелло да Мессина.

На этом самое страшное закончилось. Началась часть неофициальная — старшины пригласили именитых гостей в соседнюю комнату. Как-то так само собой случилось — хотя в Венеции всякие случайности исключены, — что оказался Дюрер в одной группе с дожем, Сурианом, Беллини, прокуратором-казначеем и старшинами Фондако. Обратившись к казначею, сказал Лоредан: созерцая совершенное творение мессера Альберто, подумал он о том, что кисть его могла бы немало способствовать украшению Венеции. Хотел бы он поэтому спросить достопочтенного прокуратора и главу корпорации живописцев: может ли республика оплачивать труд мессера Альберто достойно его таланту и не примут ли венецианские живописцы его в свою среду? Прокуратор сразу же ответил, что со стороны корпорации он не ожидает возражений, а что касается оплаты услуг мессера Альберто, казна готова выплачивать ему двести дукатов ежегодно. Уверенный тон прокуратора никого не удивил — ведь ясно: все заранее обговорено в Синьории. Поставило их в тупик то, что Дюрер, не задумываясь, ответил отказом. Благодарит он высокую Синьорию за оказанную честь. Просит, однако, извинить: не собирается он покидать Нюрнберг — город, где родился и вырос и где могила его отца. Надеется, что его поймут и не осудят. Конечно, никто его не осуждает. Более того, завидуют они Нюрнбергу, способному вызывать столь великую любовь к себе своих сограждан. Дож почти дружески кивнул головой на прощание, падре Антонио милостиво благословил и протянул руку для лобызания.

Прощаясь, прокуратор сообщил Дюреру, что просьба его — запретить Марку Антонио Раймонди подделывать его гравюры — удовлетворена. Печатать гравюры Раймонди может, но ставить на них монограмму Дюрера ему запрещено.

Хорошо закончился этот день, но Хиршфогель мрачно заметил: не простят Дюреру отказ принять предложение республики.

В письме к Вилибальду, отправленном через несколько дней, Дюрер писал, что вскоре покинет Венецию, С удовлетворением победителя сообщал другу о той высокой оценке, которую дали его «Празднику» Лоредан и Суриан. Подводил итоги: за год он утвердил себя в Италии не только как график, но и как живописец. Если раньше говорили, что он беспомощен в обращении с красками, то теперь высказывают прямо противоположное мнение: лучших красок, чем у него, трудно сыскать. В Венеции, где свет и цвет играют в живописи роль первостепенную, высшей похвалы трудно добиться.

Между тем мелкие неприятности уже начались. В них Хиршфогель, стань они ему известны, усмотрел бы, вне всякого сомнения, первые признаки надвигающейся угрозы таинственного венецианского могущества. Дюрера вдруг стали избегать друзья, исчез вроде бы казавшийся преданным всей душой слуга, прихватив к тому же восемь дукатов.

Но что значили эти мелочи по сравнению с чувством победы, которое охватило его, когда он увидел толпу, собравшуюся у его алтаря в церкви святого Варфоломея? А здесь новая радость: прибежал в гостиницу ученик Беллини и сообщил, что прибыл из Мантуи гонец от Андреа Мантеньи. Не соизволит ли мастер принять его? Конечно же, и незамедлительно! Две новости привез посланец прославленного живописца. Одну печальную — тяжело болен Мантенья, лежит не вставая в постели. Возраст берет свое: все-таки семьдесят пять лет. Вторую радостную: желает мастер Андреа немедленно видеть мастера Альберто, просит поспешить. Видел он работы Дюрера, высоко оценивает его гений и намерен подкрепить его дарование и навык силой знания и наук. Очень жаль, сказал Мантенья, отправляя гонца в путь, что он, Андреа, не обладает даром мастера Альберто, а мастер Альберто — его ученостью.