Трубка снайпера - Зарубин Сергей Михайлович. Страница 60

Не узнал старшина своего села. Десятка три домов осталось на месте большой и оживлённой прежде улицы. Что случилось? Сгорел Нижний Стан?

Нет, Семён Данилович, не все написал тебе председатель колхоза. Покаты был в боях-походах, неподалёку, за горой, вырос большой горный комбинат, и многие жители переехали туда, перевезли дома, стали горняками.

Беспокойно осматривался Номоконов. Полысели горы, поредела тайга. Широкая просека прорезала её, откуда-то издалека протянулась через село линия высоковольтной электропередачи. Здание школы разобрали, электростанции и клуба под железной крышей не видно.

А колхоз жил. В долине желтели небольшие квадратики полей. Неподалёку от села группа подростков и женщин убирала последние гектары пшеницы. Оглянулись люди, посмотрели на проезжего, опять замахали косами. Вручную…

И опять замерло сердце солдата.

С мая 1945 года ничего не знал Номоконов о своей семье. Читать он умел, но руки так и не научились владеть пером. Письма на родину выходили коротенькие, наверное, неинтересные — их под диктовку писали товарищи. То с Украинского фронта слал он весточки, то из госпиталя, а то вдруг с берегов Балтики. Все время менялись адреса, ответы из дому не находили «бродячего снайпера». Недельки через две после победы над фашистской Германией получил Семён Данилович письмо от сына Прокопия, но ответить не успел. Погрузка в эшелон, Забайкальский фронт, Маньчжурия… И отсюда ничего не написал. Не знают в семье, что отец совсем рядом.

Старший сын Володя лечится в армейском госпитале, а каким стал Прокопий? Пятнадцать годков стукнуло парню, большой, поди, теперь! Мишке на шестой год перевалило, а каков из себя Володя-второй? Не видел Семён Данилович своего меньшого сына. А ведь Володьке-второму скоро четыре года.

Вот и родной дом — покосившийся, притихший, с разрушенной оградой, с фанерными заплатами на окнах. Никто не встречал. Торопливо привязал Номоконов коня, но заметил свежие следы людей, выходивших совсем недавно со двора, облегчённо вздохнул, вошёл.

Задымлённая русская печь, стол, полка с посудой… В комнате, этажерка, сделанная его руками, комод… На кровати, покрытой стареньким солдатским одеялом, сидели черноглазые мальчуганы с тоненькими шеями и возводили из обрезков досок пирамиду. Равнодушно и спокойно посмотрели они на вошедшего.

Это, без сомнения, были сынишки.

— Здравствуй, — сказал Номоконов, с трудом сдерживая упругие удары бешено колотившегося сердца. — Здравствуй, Миша!

— Здравствуй, — по-русски произнёс старший мальчик и опять склонился к обрезкам. — А у нас никого нет дома.

— Чего мастеришь? — присел Номоконов на кровать. — Болеешь, что ли? Где наши?

— Нет, не болею, — спокойно сказал Миша. — Вот, с Володькой нянчусь… Все на работе. Мама хлеб косит, Пронька на току, а Володька-старший воюет. А ты к кому?

— Я твой отец, — по-бурятски сказал Номоконов. —Аба… Домой приехал.

Встрепенулся мальчик, изумлённо посмотрел на человека в военной форме, на ордена, сверкающие на груди, перевёл взгляд на большой снимок из «Фронтовой иллюстрации», висевший над столом. Тот-сильный, в железной каске, с винтовкой в руке. С фронта кто-то прислал этот портрет отца. Наизусть знает Мишка Номоконов всё, что написано на странице из журнала, старший браток Пронька читал ему. Гроза фашистской нечисти! А этот маленький, сухощавый, с влажными глазами…

— Чего так глядишь? — дрогнул Номоконов и протянул руки к сыновьям. —Теперь вместе будем, не пропадёшь!

— Мой аба! — вскрикнул Мишка и, спрыгнув с кровати, ринулся из комнаты, маленькой козочкой протопал босиком по двору, куда-то скрылся. Схватил Номоконов на руки испуганного Володьку-второго, подошёл к окну, невидяще посмотрел на улицу.

Степенно и неторопливо к дому подходил Прокопий. Широкоплечий, крепко сбитый парень в брезентовой куртке и большой мохнатой шапке, осыпанной мякиной, он посмотрел на лошадь, на крашеную дугу с колокольчиком, вошёл в дом и на миг задержался у порога.

— А я думаю, кто подъехал, — сдержанно сказал он. — Здравствуй!

— Здравствуй, — ответил Номоконов. — И ты совсем забыл меня, отвык? Эка война большая…

Блеснули глаза у сына, бросился к отцу на шею, замер. А Мишка —этот худенький чёрный козлёнок, так похожий на отца, уже вёл за руку маму — испуганную, все ещё не верящую Марфу Васильевну. Обнял Семён Данилович жену, прижал к груди, посмотрел на худые, с трещинами пальцы, гладившие его плечи, и понял, как дались этим рукам военные годы.

— Спасибо, Марфа, — сказал Номоконов. — Низко кланяюсь… За работу, за сынишек, за подмогу… А теперь не плачь.

Вечером, когда вся семья была в сборе, к снайперу, о котором часто сообщали газеты, пришёл в гости председатель колхоза — взъерошенный великан в засаленном армейском кителе. Он как-то писал, что «восхищён подвигами своего односельчанина», сообщал о трудностях, которые переживает колхоз «в связи с войной». Большой краснолицый человек, которого совсем не знал Номоконов, пришёл, как он сказал, «на огонёк», сел на почётное место и, хоть никогда не был в этом доме, по-свойски взялся за графин, налил себе целый стакан разведённого спирта.

— Рассказывай, орёл, рассказывай! — хлопнул он по плечу демобилизованного старшину. — Послушать тебя пришёл.

— Чего там, — махнул рукой Номоконов. — Фашисты за мной охотились, а я — за ними. Все известно теперь, писали… В общем, наша взяла.

— Ордена важные у тебя, почётные, — сказал председатель, — а вот званием обидели. Ну-ка, назови снайпера, который бы с начала до самого конца войны с винтовкой прошёл? Не найдёшь такого, знаю. Постреляет с годик, а там, смотришь, офицерские погоны надел, курсы открыл, молодых солдат стал учить.

— Бывало и эдак, — согласился Номоконов. — Многим ребятам я помог, командирами стали. Слышь, Марфа, а Мишка Поплутин, который тебе писал, в лейтенанты вышел! Здорово парень отличился. А из меня какой командир? Даже расписаться не умею, не учился в школе.

Очень просили председатель и другие гости, поэтому пришлось рассказать несколько случаев из боевой жизни. А потом Номоконов закурил трубку, сел рядом с гостем и сказал: