Наследие чародея - Зеттел Сара. Страница 5

По правде говоря, он действительно очень устал. Пресноводное море, лежавшее у дверей Бриджит Ледерли, разъярившись, едва его не погубило. За последние восемь лет он и забыл, что озеро такое широкое. К тому же предыдущие два раза он переплывал его в тихую погоду. Да, этот мир суров и могуч. Калами покачал головой: вот бы провести здесь год или даже больше и хорошенько разведать эти земли. «Когда-нибудь, но не теперь, — подумал он, возвращаясь на жесткую кровать. — Сейчас у меня другие задачи».

Сочтя его сумасшедшим, Бриджит, скорее всего, отправилась за лекарем. И есть опасность, что его увезут из ее дома прежде, чем она его выслушает. Кто же станет держать у себя душевнобольного?..

Калами сел на кровати. Необходимо поговорить с Бриджит. Он обязан заставить ее все понять и всему поверить.

Послышался робкий стук в дверь. Калами откинулся на подушки и прикрыл одеялом обнаженное тело.

— Войдите.

Дверь отворилась, и в комнату вошел упитанный парень с подносом, на котором стояла дымящаяся тарелка. Пока он с преувеличенной осторожностью подбирался к кровати, Калами почувствовал густой запах овсяной каши с медом и улыбнулся.

Во время своего первого посещения Калами нужно было понять лишь Бриджит, а не тот мир, в котором она жила. Во второй раз ему требовались только темнота и крепко спящий дом. Поэтому его представления об этом мире были в лучшем случае поверхностными. Если ему придется убеждать доктора в здравости своего рассудка, к этому нужно подготовиться.

— Спасибо, — сказал он, когда парень неуклюже протянул ему завтрак. «Ну а теперь, мой мальчик, посмотрим, что у тебя имеется и чем ты мне поможешь».

— Пожалуйста, — произнес тот, пятясь назад. Широко распахнув голубые глаза, он опасливо разглядывал Калами.

«Что ж ты так уставился? Ни разу сумасшедшего не видел?» Калами отодвинул поднос в сторону:

— Не могли бы вы подать мне воды?

Парень, должно быть, привык делать то, что ему приказывали. Не раздумывая, он наполнил кружку водой и протянул ее Калами. Пока он стоял спиной к кровати, тот достал из мешочка шнурок для чтения мыслей, и теперь петля туго затянулась на запястье юноши. Похолодев от ужаса, тот промычал нечто невразумительное и попытался вырваться, но лишь пролил воду из кружки на пол. Заклятье держало крепко.

— Ш-ш-ш… — кончиками пальцев Калами коснулся его губ, и парень окаменел. Затем осторожно вынул чашку из рук парализованного и поставил ее на столик. — Не надо бояться, ты же хороший мальчик… Мне только нужно немного твоих воспоминаний, вот и все.

Здесь требовался совсем другой подход. Если от Бриджит Калами нужно было простое понимание, то сейчас необходимо нечто более глубокое.

— Ты меня помнишь, я нормальный человек, хороший человек. Ты видел меня и раньше, наверное, возле лодок. Дай-ка я взгляну… Сэмюэль. — Калами усмехнулся, узнав имя парня из мысленного потока, перетекающего в его мозг через шнурок.

Сознание Сэмюэля повиновалось. Калами расслабился и стал ждать, пока все воспоминания юноши перейдут к нему. Теперь у Сэмюэля не будет воспоминаний. Но они и раньше не приносили ему особой пользы. К тому же он так простодушен, что вряд ли кто-нибудь заметит произошедшую перемену.

Получив то, что нужно, Калами освободил запястье Сэмюэля и взял чашку.

— Спасибо, Сэм. Теперь можешь идти.

Тот пошатнулся и тупо уставился на свою руку, словно пытаясь припомнить что-то важное.

— Можешь идти, — строго повторил Калами. — Ты сказал, что хозяйка попросила тебя вытащить на берег мою лодку. Так вот, особенно позаботься о парусах и куске веревки, перевязанном красной лентой. Это важнее всего. Ты понял?

— Да, сэр. — Все еще глядя на свое запястье, Сэм повернулся и двинулся к двери. По мере того как он удалялся от Калами, плечи его расправлялись, и из комнаты он вышел уже так, как будто ничего и не произошло.

Калами улыбнулся, взял ложку и принялся за густую горячую кашу. Вот теперь можно ждать, отдыхать и собираться с силами. Теперь у него есть все, что нужно. По крайней мере до тех пор, пока не вернется Бриджит.

Глава 2

Бейфилд был большим, грязным и шумным городом. Над обрывистым берегом высились каменные дома зажиточных горожан, бдительно наблюдающие за раскинувшейся внизу громадой порта. Покрытые сажей пароходы и старые рыбацкие шлюпки стояли в пропахших рыбой, нефтью, опилками и дегтем доках. Даже свежий ветер с озера не в силах был развеять этот смрад. Воздух был наполнен грохотом, криками, руганью мальчишек и взрослых рабочих, грузивших на отплывающие пароходы лес, щебень и рыбу и разгружавших суда с привезенными товарами.

Бриджит привыкла к тишине и покою на своем острове, и ей было не по себе от этого шума и суеты. Она почти физически ощущала, как все это давит на нее, прижимая к земле. Стиснув зубы, она прошла по пыльному дощатому настилу между бондарной мастерской и депо к Вашингтон-авеню, чтобы слиться там с потоком пешеходов и повозок. Небо слегка прояснилось, выглянуло солнце, и Бриджит с радостью ощутила тепло его лучей. Вокруг сновали толпы рабочих и служащих. Они проходили мимо, не узнавая ее, не обращая на нее никакого внимания. Ей нравилось это ощущение анонимности, оно придавало уверенности в себе. Но Бриджит помнила, что сегодня ей придется пойти туда, где ее хорошо знают, и выдержать все, что с этим связано… Ничего не поделаешь, дело срочное и откладывать его нельзя.

В Бейфилде было два кладбища. Оба находились на вершине пологого холма и отделялись друг от друга посыпанной гравием дорожкой. Бриджит никогда не заходила на ту половину кладбища, что была предназначена для католических покойников, зато хорошо знала другую его часть. Ступая по жухлой траве, прибитой первыми морозами, она прошла мимо скромных гранитных надгробий и причудливых мраморных памятников в дальний конец кладбища, за которым начинался лес. Сюда почти не доносились городские и портовые звуки.

У самой ограды из земли выступали корни старого дуба, а рядом лежали две простые серые плиты. Под одной из них была похоронена мама. Надпись на камне гласила: «Ингрид Лофтфилд Ледерли, любимая жена и мать. 12 марта 1848 — 15 октября 1872». Вторая могила была папина. «Эверет Ледерли, любимый муж и отец. 19 июля 1845 — 27 февраля 1892». Бриджит прошла мимо, коснувшись холодного камня в знак тихой скорби, и направилась к третьей плите, меньшей по размеру. На белом мраморе были высечены слова: «Анна Ледерли Кьости. 2 августа 1891 — 28 августа 1891. Любимая дочь».

Несколько бурых дубовых листьев упало на могилу. Бриджит присела на корточки и смахнула их на землю.

— Доброе утро, милая, — прошептала она каменной плите, под которой покоился прах ее дочери. — Прости, что ничего не принесла тебе сегодня. Опять наступила осень, и все цветочки уснули. Мне нужно зайти в церковь по одному делу, но сперва я решила поздороваться с тобой.

Бриджит коснулась губами холодного мрамора. На глаза навернулись слезы. Восемь лет… Они промчались незаметно, но мысль о смерти Анны, как и прежде, отдавалась болью в сердце.

— Мамочка любит тебя, — прошептала Бриджит. — Я скоро приду к тебе опять.

Она постояла у могилы еще чуть-чуть, вытирая ладонью слезы, а когда они высохли, побрела обратно мимо других, более солидных и дорогих памятников. Белый камень хранил под собой столько горя, что когда-нибудь, думала Бриджит, оно утянет за собой и ее.

Рождение Анны было последствием одной-единственной ночи. Бриджит тогда было девятнадцать. Она все еще ясно помнила то, что было тогда — эту ночь, и эту страсть, что соединила ее и Азу в темноте у озера. Встретив ее, Аза не произнес ни слова и так же безмолвно ушел. Она думала, он вернется. Верила, что он любит ее. До той безумной ночи он говорил, что любит, и она верила. Потом, когда он не вернулся, она решила, что ее утешением будет Анна, но та умерла, не прожив и месяца. Бриджит видела беспощадные глаза женщин, заполонивших галерку зала суда во время дознания. Все они жаждали увидеть, как «эта девка Ледерли» будет признана виновной в убийстве своего внебрачного младенца. Она помнила, как по душному помещению разносился шепоток, на разные лады повторяющий старые и новые сплетни: что ее ясновидение — от нечистого, что Эверет Ледерли не отец ей, что ее мать в молодости исчезла и, вернувшись только через год, уже наверняка беременной, долго еще вздыхала по какому-то сбежавшему любовнику.