Изгнанник - Бенцони Жюльетта. Страница 24

– Вы сами его сделали?

Габриэль, занятый тем, что доставал хлеб из ларя, несколько яиц из одного из резных шкафов, свежий сыр, глиняный горшочек, в котором находилось блюдо из говяжьих почек, топленных с салом на медленном огне с морковью, брюквой, пучком пряной травы, луком, гвоздикой и долькой чеснока, по тональности его голоса сразу догадался, о чем именно спрашивает чужестранец.

– Нет, это сделал человек, который жил здесь до меня. Его сослали на галеры за преступление, в котором он не был виноват…

Он напрасно надеялся быть распрошенным. Бальи ничего не сказал: в этот момент, заинтересовавшись содержимым глиняного горшочка и приподняв его двумя руками, он втянул носом исходивший от негр аромат.

– О, знаменитое шербургское сало!– заметил он довольным тоном. – Как давно я не ел ничего подобного.

– Тогда, месье, приступайте. Вот хлеб, вот нож.

Только после того, как они сели за стол друг против друга и он проглотил свой первый бутерброд, Мальтиец продолжил разговор. До этого они слушали лишь шум дождя, барабанящего но шиферной крыше, и завывание ветра. Буря отдалялась…

– Прошу простить меня, если я покажусь вам навязчивым, мой друг, но я бы хотел, чтобы вы мне еще рассказали про Нервилей. Итак, скажите, когда мадам Элизабет покинула этот мир?

– Тому уже двадцать лет. Спустя всего несколько месяцев после появления на свет маленькой Агнес. Она умерла… очень быстро. После этого граф Рауль стал все чаще отсутствовать в замке. Однако для малышки это было даже лучше, так как он ненавидел ее.

Сэн-Совер прекратил есть, отложив в сторонку нож из дамасской стали, настоящее произведение искусства, который, он достал из своего кармана, чтобы использовать во время еды, и делал это умело и с такой же непринужденностью, как простой крестьянин или рыбак. Габриэль вдруг заметил, что происходит что-то странное: загорелое лицо его гостя вдруг посерело.

– Вас что-то заставляет страдать? – участливо спросил он.

Тот вздрогнул, словно очнувшись от сна. Он попробовал улыбнуться, но лишь гримаса исказила его лицо:

– Нет, ничего.

Он вновь принялся есть, и даже с какой-то жадностью. Габриэлю показалось, что тем самым шевалье как бы отдаляет свой следующий вопрос. Чтобы разрядить атмосферу, которая стала вдруг давящей, Габриэль сам начал расспрашивать:

– Вы изволили сказать недавно, что вы, так же как я, нормандец. Могу ли я узнать, из какой местности?

Угрюмое лицо гостя немного просветлело: – Видите ли, мой юный друг, в жизни случаются порой странные вещи. Я, который ничто так не любит, как море, являюсь сыном древнего и славного рода. В наших дремучих лесах возвышается жилище моих предков – если оно еще стоит, оно расположено недалеко от Экувского маяка. Как известно, это самая высокая точка в Дюше. В моем детстве я проводил часы, вскарабкавшись на верхушку дерева, еще более высокого, чем этот мыс, рассматривая простиравшиеся вокруг деревья повсюду, куда ни кинешь взгляд. Теперь я бы сказал, что это пустое занятие – рассматривать сверху их кроны, дрожащие от ветра и напоминающие волны, как бриз на воде, но тогда, я думаю, именно это навело меня на мысль о мореплавании. Мне казалось, что оно могло стать для меня единственным способом улизнуть с земли, казавшейся такой бесконечной. Я стал кадетом, посвященным церкви, это произошло без больших проблем, благодаря моему дяде, у которого были связи в Ля Валетте. Меня перевели из колледжа в Алансоне туда, где в возрасте шестнадцати лет, успешно выдержав все требуемые «испытания» и будучи дворянином в восьмом колене, я стал шевалье, Достигнув совершеннолетия, затем дождался повышения и, приняв обет, по праву получил сан бальи… кем я являюсь и по сей день!

Видя перед собой одного из тех легендарных солдат-монахов, который засиделся с ним до ночи и запросто рассказывает о своих подвигах, этого старого моряка, одного из мальтийцев, каким был когда-то маршал де Турвиль, великий мореплаватель, вынужденный по приказу короля принести в жертву свой флот, понимая глупость этого шага и предвидя смертельный исход, но память о котором обожествляли в окрестностях Уг, Габриэль чувствовал, как его любопытство возрастает. Голосом, трепещущим от волнения, он скромно попросил:

– Пожалуйста, месье, расскажите мне что-нибудь о своей прошлой жизни.

Добрая улыбка появилась на лице моряка. Он протянул свою чарку.

– Как хочешь, мой мальчик. Только прежде подлей мне сидра, но не слишком горячего!

– У меня есть старый сидр, хорошо закупоренный, и еще яблочная водка, тоже достаточно выдержанная. Она хорошо пойдет под вашу трубку.

– Ладно! Иди за своей живой водой 2

Пока Габриэль накрывал на стол, гость разжег трубку головешкой и присел у камина в том месте, которое во всех домах, как крестьянских, так и дворянских, предназначено для рассказчиков или для сказительниц. Габриэль присоединился к нему, согревая свой стакан в ладонях, и в течение двух длинных часов оставался молчаливым и внимательным, забыв о своей одинокой жизни и о буре, свирепствовавшей над его домом под мирный аккомпанемент его рассказа. Занавес волшебного театра вот-вот поднимется для него и откроет фантастические, сказочные декорации бесконечно синего моря, озаренного и согретого лучами ласкового солнца, и неба, на котором белели облака, вылетающие из пушечных жерл.

За то время, что бальи воскрешал в памяти свои первые годы, проведенные на острове в качестве шевалье, оба эти человека прониклись обоюдной симпатией и соучастием, порожденным действием алкоголя. Тогда бальи мечтал о знаменитых «караванах» – четырех кампаниях по меньшей мере по шесть месяцев каждая, участвовать в которых надо было на кораблях, ордена, чтобы перестать быть, наконец, соискателем, но обнаружил, что, прежде чем получить на это право, сначала надо было некоторое время выполнять обязанности госпитальера, послужить в качестве брата милосердия в госпитале. В какой-то степени это было логично– мальтийцы всегда посвящали свою жизнь бедным, больным и пленным. Однако когда в шестнадцать лет страстно желаешь ринуться в бой с дюжиной вражеских кораблей, а вместо этого приходится раздавать таблетки и готовить лечебные снадобья, – это малоприятно. И молодой Сэн-Совер только тяжко вздыхал, смотря через госпитальное окошко на большие красные галеры, которые друг за другом покидали порт, идя на завоевание новых морей, навстречу восходящему солнцу…

– Прошли два долгих года, – сказал бальи смеясь, – прежде чем я сменил одежду санитара на пунцовый армейский камзол, украшенный белым крестом, и взял на себя командование, чтобы броситься на неверных. Но однажды мой корабль потопили, и я оказался закованным в кандалы по рукам и по ногам. И если этот дом, как ты говоришь, некогда принадлежал каторжнику, сосланному на галеры, го я в таком случае точно на своем месте. Уж я то знаю, что это такое…

Бальи мог бы вспомнить еще много разных историй, и загадочных и героических; ради удовольствия видеть блеск в голубых глазах своего очаровательного собеседника.

Однако пора было подходить к концу: во время последней высадки в Бресте он передал свои полномочия графу-адмиралу Королевского флота Альберту де Риону.

– Кстати,, он также собирается скоро уйти в отставку. Говорят, что вслед за ним этот пост унаследует Бугенвиль, а для старого офицера – морского волка вроде меня – больше нет места на кораблях в эпоху этой дурацкой революции. Поэтому я и решил посмотреть, осталось ли что-нибудь от моей семьи. Затем я вернусь на Мальту…

– А почему для вас больше нет места?

Сэн-Совер встал, распрямил усталую спину и пожал плечами:

– Не знаю, в курсе ли король того, что в настоящий момент происходит у него на флоте, который он очень любит. Что до меня, то я предпочел бы ему об этом не говорить. – Затем, бросив взгляд на настенные часы, маятник которых вежливо отсчитывал время, добавил: – Черт возьми, мой мальчик, я не заметил, как прошло время. Видимо, пора сделать перерыв. Моя лошадь, должно быть, уже обсохла…