Катрин и хранитель сокровищ - Бенцони Жюльетта. Страница 47

Эрменгарда жила за мощными стенами крепости Шатовилэн, и, подобно их хозяйке, чувствующей излучаемую этими стенами силу и безопасность, Катрин нашла здесь тихое, мирное существование, в котором так остро нуждалась.

Замок феодалов, чьи седые стены отражались в тихих водах Ожона, был для нее тихой гаванью, и она проводила здесь долгие вечера, глядя, как садится солнце за верхушки деревьев. Именно здесь августовским утром, после долгой ночи боли и мук, Катрин родила сына, которого капеллан замка немедленно окрестил Филиппом в честь отца… Эрменгарда была вне себя от радости, наблюдая, как кормит новорожденного младенца кормилица, выбранная ею самой из тысячи претенденток. Она была явно счастливее Катрин, которая не чувствовала большой материнской любви. Она не желала ребенка Филиппа. Любовь, которую она испытывала к герцогу, была главным образом физической. Он был для нее привлекателен, знал, как заставить бежать огонь но ее жилам, и его искусство в любви принесло ей много счастья, но она не была без ума от него; он не разжег в Катрин того жара любви и страсти, какой пробудил в ней Арно, и она не грустила о Филиппе, когда его не было рядом.

Тем не менее, когда спустя примерно месяц Филипп приехал в Шатовилэн, она была очень счастлива. Филипп обладал магнетическим очарованием, и рядом с ним Катрин было нетрудно убедить себя в том, что он может заполнить ее жизнь. Он бросился к ее ногам, умоляя простить его за то, что не приехал раньше. Он клялся, что любит ее больше, чем когда — либо, и со страстью доказал это в ту же ночь. Катрин чувствовала, что в его руках она возвращается к жизни. Глубокий страстный отклик, которого он сумел добиться, воскресил в ней желание жить, кокетство, и она поняла, что вновь хочет быть красивой.

Филипп не скрывал от нее, что собирается вновь жениться, — брак по расчету, если таковой вообще мог быть В ноябре он намеревался жениться на графине Бонне Д'Артуа, которая была гораздо старше него и являлась вдовой его собственного дяди, графа Неверского, убитого в битве при Азенкуре. Бонне была кроткой, робкой болезненной женщиной, но союз с нею был важен для Бургундии, и, женясь на ней, Филипп должен был забыть о личных симпатиях.

Тебе не нужно ревновать меня к ней, — уверял он Катрин. — Я люблю и всегда буду любить тебя одну. С этих пор ты всегда будешь рядом со мной; ты будешь почетной горничной герцогини, если хочешь…

Катрин отказалась скорее из гордости, чем из соображений приличия. Она не собиралась днем служить женщине, с мужем которой встречалась по ночам. Она попросила позволить ей еще немного побыть с Эрменгардой, и Филипп согласился. 30 ноября 1424 года он женился на Бонне Д'Артуа в Мулен-Анжильбере, но спустя несколько дней примчался назад, чтобы получить несколько поспешных поцелуев от своей любовницы и вновь просить ее присоединиться к нему. Ей нравилась сельская жизнь, гак же как и успокаивающее присутствие Эрменгарды и общество ребенка, которого она с каждым днем любила все больше. Но дни новой герцогини Бургундской были сочтены. Она умерла меньше чем через год, 17 сентября 1425 года, вновь оставив Филиппа вдовцом и вновь без законного наследника. Именно тогда он увез Катрин из ее тихого пристанища, увез почти силой и сделал ее официальной фавориткой, ослепительной и всемогущей звездой, вокруг которой вращался его двор, один из самых блестящих в Европе.

Он возвратил Катрин в сто раз больше, чем судьи отобрали у нее во время суда над Гарэном. Катрин стала графиней де Брази, так что маленький Филипп мог иметь титул. Вскоре она получила замок в Шенов, в окрестностях Дижона, и маленький дворец в Брюгге. Кроме этого, в ее распоряжении были поместья, драгоценности, великолепные платья и неизменная любовь Филиппа. Он продолжал преклоняться перед ее красотой, которую он умел подчеркнуть и прославить на турнирах и пирах.

Ее любили, боготворили, ей льстили, ее баловали. Ей следовало быть счастливой, но она не была счастлива.

Когда четыре года спустя она лежала в своей отделанной парчой комнате без сна, в безмолвии проводимых в одиночестве ночей и спрашивала свое сердце, ответом ей было лишь молчание. Она была окружена любовью, многие мужчины были влюблены в нее до такой степени, что иногда готовы были бросить вызов ревности Филиппа и объявить ей о своих притязаниях, но ей нечем было им ответить. Некоторые из них сражались и убивали друг друга в надежде получить ее взгляд или улыбку, но она могла только жалеть их, а жалость никогда не превращалась в любовь. Даже в момент самых пылких объятий Филиппа она порою не чувствовала ничего, кроме безразличия. Она больше не откликалась на его искусные ласки, как в первые дни их любви, хотя он ласкал ее столь же страстно, как и прежде.

Только один мужчина мог бы преуспеть в пробуждении спящего сердца прекрасной Катрин, но она запретила себе думать о нем. Он был далеко, женат, недоступен, навсегда потерян для нее. Это был Арно, одно только имя которого пробуждало болезненный отзвук в ее душе…

Ян ван Эйк сдержался и не прервал задумчивости молодой женщины. Она стояла у камина, глядя на пламя сквозь рубиновое стекло своего кубка. Она была так грациозна, что художник испытал искушение снова взять свои кисти и приняться за новый портрет. Он посмеялся над собой, поскольку думал, что «Мадонна с кубком» вряд ли встретит одобрение. Но ему не нравилось, когда Катрин ускользала от него подобным образом, а в последнее время это стало почти привычным.

Он собрался заговорить, когда вошел слуга, одетый в пурпурную с серебром ливрею дома де Брази, которую Катрин сохранила. Бесшумно приблизившись по сияющему мозаичному полу, где золотые звезды чередовались с голубыми химерами, слуга сообщил Катрин, что за дверью находится мессир де Сен-Реми, который просит принять его. Катрин вздрогнула, когда неторопливый голос дворецкого вывел ее из задумчивости, и приказала ему пригласить посетителя. Ван Эйк вздохнул:

— Теперь нам придется целый час сидеть и слушать дворцовые сплетни. Терпеть не могу этого смешного пустомелю. Сейчас я был бы совсем не прочь покинуть вас.

— Нет, пожалуйста, не уходите, — попросила его Катрин. — Он не осмелится ухаживать за мной, если мы будем не одни.

— И он тоже! — поморщился художник. — Я иногда спрашиваю себя, моя дорогая, есть ли хоть одно существо во Фландрии и в Бургундии вместе взятых, достойное называться мужчиной, которое не было бы в той или иной степени увлечено вами. Хорошо, я останусь.

Улыбающийся Сен-Реми уже входил в комнату, как всегда, элегантный и роскошно одетый. По случаю визиты к Катрин этот законодатель бургундской моды избрал для своего наряда цвета осени. Его бархатный камзол цвета пожухлой листвы имел разрезы в нескольких местах и огромные рукава, подбитый парчой и украшенные золотыми и багряными листьями. Его тесно обтягивающие панталоны были ярко-алыми, а бархатная шляпа в тон костюму была украшена чудесными золотыми листьями, такими же, как те, что покрывали рукоятку кинжала, висевшего на очень низком поясе. У туфель были огромные острые носы алого цвета, которые делали его походку довольно забавной, похожей на утиную. Вместе с ним снаружи ворвался порыв резкого ветра, и уютный покой большой комнаты был нарушен.

Сен-Реми был в восторге от того, как выглядела Катрин, и расточал восхищенные похвалы незаконченному портрету. Он с видом знатока осмотрел лежащие на комоде украшения, потанцевал и покрутился по комнате и, наконец, рухнул в кресло, куда хозяйка подала ему бокал вина. Он бросил на ван Эйка взгляд, полный сочувствия.

— Ну, мессир посол, — воскликнул он, — я слышал, вы собираетесь опять покинуть нас ради больших дорог!

Поверьте, я завидую вам, ведь вы отправляетесь в места с солнечным климатом и оставляете нас, бедных северян, погруженными во мрак зимы.

— Как, ван Эйк, вы уезжаете от нас? — удивленно воскликнула Катрин. — Вы никогда не говорили мне об этом.

Художник густо покраснел и бросил укоризненный взгляд на посетителя.

— Я как раз собирался это сделать, — сказал он мрачным голосом, — когда мессир Сен — Реми появился на сцене…