Остров Буян - Злобин Степан Павлович. Страница 18

Взглянув на обнову, королевич смиловался и обещал умолчать об обиде и в Москве и в иных землях. Однако воевода, боясь, что огласка пройдет от недругов стороной, не посмел умолчать о дерзостной выходке псковитян и послал в Москву в Посольский приказ грамоту со своим объяснением, что «по лихому умыслу, ради посрамления града Пскова перед нареченным государевым зятем, новгородцы или тверяне, а точно неведомо кто, учинили нелепое дело: с королевича Вольмарова возка схитили бархат с шитьем золотным. И в том псковских людей никакой вины нет, а соделано иногородними лихими заводчиками воровски, а с поличным вора поймать не довелось, и гневаться королевичу не на что, бо псковские всяких чинов люди сторицей за ту обиду воздали, наместо золотного бархата изукрасив тот Вольмаров королевичев возок собольми двусороками, голубой лисицей да бобром, а такого богатства у немцев, ниже у государей и анператоров иноземных невиданно. И на том бы государева гнева на псковитян не пало, а на иногородних воров затейщиков, новгородцев да тверячей, что глум учинили».

После отъезда королевича по городу был, однако, учинен воеводский обыск… [54]

Иванка и Кузя вернулись домой от дяди Гаврилы на следующий день.

Иванка забрался на печь к побитому брату.

– Отплатил я ему за тебя, Первунь! – прошептал он и, вынув из пазухи, показал лоскут бархата с шитыми звездами…

– Кинь в печку! В печку кинь, телепень! Знаешь, где батьке за то бывать! – прошипел Первушка, выкатив от страха глаза.

Иванка с Кузей сожгли бархат в печи, да и золу закопали поглубже в подполье…

Но предосторожность не помогла. Воеводские ли сыщики оказались искусны, или кто из стрельцов заметил Кузю с Иванкой, пробравшихся на Княжой двор, но только случилось так, что глубокою ночью в сторожку к Истоме явилось двое стрельцов.

– Сын звонарев Истомин Иванка дома ли? – спросили они.

– Пошто вам дите?! – удивился Истома.

– Зван в съезжую избу, – ответил стрелец.

– Ин я с ним явлюсь. Куды одного мальчишку!

– Указал воевода для тайного дела его одного привесть, а более с ним никому из родич не быть, – возразил стрелец.

Истома в волнении разбудил Иванку. Иванка струсил, но не показал виду. Он хотел спросить, зовут ли с ним также Кузю, но вовремя промолчал…

На всю жизнь он запомнил тусклый подвал, освещенный свечой, скрипучий голос дьяка и режущий воздух свист розог… Отпуская, ему велели молчать, за что высечен, пригрозив, если будет ослушен, вырвать язык. Те же стрельцы привели Иванку под утро домой. Он свалился пластом, весь в кровавых рубцах от розог. И хотя Иванка дома не рассказывал ничего, Первушка сказал Истоме и матери о голубом королевском бархате…

Авдотья плакала над побитым сыном. Бабка Ариша прикладывала к рубцам пареный шалфей. Кузя считал друга героем за то, что и под розгами не выдал его, а хлебник прислал ему большой белый калач и орехов.

На второй день, однако, боль не утихла. Рубцы вздулись и загноились. Во сне Иванка стонал, тревожа покой всей семьи…

На третий день Иванке было не легче. Он плохо ел и от боли не мог уснуть… Кузина мать с сыном прислала парную телячью печенку прикладывать к ранам вместо шалфея…

Ночью Иванка тоже не спал. Чтобы не тревожить других, он сделал вид, что уснул, даже слегка захрапел, но когда ребята, Первушка, за ним отец и мать откликнулись тем же, он перестал притворяться. Он сдерживал стон, но поминутно глубоко вздыхал… Тогда бабка тихонько спустилась с печи, дала напиться и села возле.

– Хошь, басню скажу? – заговорщическим бодрящим шепотком спросила она.

Пора ее сказок давно отошла для Иванки. Правда, как прежде, любил он послушать, когда бабка рассказывала Федюньке и Груне, но, считая себя уже взрослым, стыдился просить ее сам, как просил когда-то, рассказать ему «басенку» на ночь…

– Скажи, – улыбнувшись ей в темноте, почти беззвучно шепнул Иванка.

И она повела рассказ, удивительный и непохожий на прежние сказки. То ли это казалось Иванке, то ли забытье и сонная греза делали сказку такой особенной, неповторимой… Может быть, жар воспалял его воображение, и оттого рассказ рисовался живым, словно виделся весь наяву.

– Из дальних Индейских стран ехал по морю купец Иван Скоробогатый домой, в Тридевятое царство.

Поднялась буря, разметала корабли, а корабль, где был сам купец, потопила. Ухватился Иван-купец за пустую бочку, и вынесла его буря на чудный остров Буян…

– На Буян-острове в садах яблоки – золотые, груши – чистое серебро, вишенье да малина – самоцветные каменья, реки – молочные, берега – сахарные, порхают райские птицы. Кормит весь народ скатерть-самобранка, а зовется народ буяне… – шепотом рассказывала бабка Ариша. – И вышел тот народ из родного Ивана-купца Тридевятого царства, отбежамши от горькой жизни, да живут никаким дворянам-князьям не подвластные…

У народа буянского огороды без сторожей, клети да лавки без запоров, вора и татя не ведают и палачей не ведают же…

Парни у них как дубы молодые, девки одна к одной, писаная краса, и ходят все в бархате, да в парче, да в цветных сукнах. На ногах сапожки – сафьян, на головах шапки – соболь, у девиц в венцах – жемчуг, в косах – ленты шелковые, у мужей – сабли при опоясках…

А шьет им всем игла-самошвейка, а сеет сито-самосейка, жнет серп-саможнейка и кормит их скатерть-самобранка… Так и живут припеваючи…

Принимают буяне Ивана-купца хлебом-солью, расспрашивают про своих родичей, про соседей, отвели ему дом богатый белокаменный с высоким теремом, велят засылать сватов к лучшей буянской красавице:

– Жил ты, говорят, честно, народ на хлебе не обвешивал, на сукнах и холстах не обмеривал, на деньгах не обсчитывал. За то тебе, Ивану-купцу, ото всего народа почет.

И дал им отказ Иван Скоробогатый:

– Как женюсь, когда дома жена тоскует! Помогите мне лучше, добрые люди, новый стружок построить, крепкие мачты поставить, белые паруса поднять, отплыть в Тридевятое царство, к славному князю Адаманту.

Помогли буяне. Попрощались с купцом Иваном, на прощанье нанесли ему, чем богаты: яблоков золотых, груш серебряных, вишеньев – самоцветных каменьев. И пустился купец Иван домой в Тридевятое царство, к молодой жене, к славному князю Адаманту.