Колыбельная для Волчонка - Знаменская Алина. Страница 17

— От твоего города одна грязь и болезни, — рассуждала Нина Ивановна, укладывая внука на свою кровать. — Правильно бабуля говорит, голубок? У бабули-то мальчик не болеет, у бабули он парное молочко пьет и босиком по траве бегает. А у вас там завод на заводе. Одно слово — химия…

Ирина не возражала. Это был их с матерью давний, ничего не значащий разговор. Она знала, что скажет мать и что она, Ирина, ей ответит. Она была по-настоящему, непритворно благодарна матери за то, что та сумела сохранить этот остров Любви и Надежды — их дом со всеми его устоями, привычками, правилами. Но представить себя и Антошку живущими тут постоянно — не могла. Как и многие, она была отравлена городом — большим, грохочущим, суетливым. Это теперь ее стихия, ничего тут не поделать.

Пока мать укладывала Антошку, Ирина перемыла посуду и отправилась в огород. Там, в тени яблоневых деревьев, стояла бревенчатая, еще отцом рубленная банька. Вот уж в чем Ирина не могла отказать себе в свой приезд к матери, так это в бане!

Она вытащила из предбанника длинный резиновый шланг и подсоединила к крану. Налила емкости для горячей и холодной воды. Сходила под навес — за дровами. Вскоре в топке весело плясало пламя, и Ирина ощутила легкое игривое покалывание во всем теле — предчувствие удовольствия от бани.

Это ощущение появлялось всякий раз, как только начинал плясать огонь в топке и в бане оживал запах дерева. Выйдя из бани, она сорвала себе спелое яблоко и не спеша пошла по огороду, восхищенно оценивая урожай.

Для Нины Ивановны не существовало неурожайных лет. Каждый год у нее с завидным постоянством на грядке краснели помидоры, по полкило каждый, зеленели тугие пупырчатые огурцы, ровными рядами торчала бородатая зелень моркови, регулярно состригалась и опять вырастала петрушка, протягивая к солнцу свои изумрудные, сверкающие росой ладошки. Дальше по огороду, ниже к реке, выпирали из ботвы неправдоподобно огромные тыквы: желтые и молочно-зеленые. А уж совсем внизу, у речки, хвастливо раскидывала свои упругие разухабистые одежки капуста, бережно храня в складках остатки полива.

Глядя на капусту, Ирина невольно улыбнулась. Ну разве поверишь, стоя посреди маминого огорода, что в стране — страшный кавардак и острейший кризис? Здесь царили стабильность и незыблемость. И разноцветные ряды болгарского перца, и весело торчащий вдоль дорожки (третий за лето!) урожай душистого укропа, и нахально выпирающая из земли бордовая свекла, и скромно притулившаяся за свеклой ботва черной редьки — все буквально пело на все голоса свой гимн маминому огороду. В который раз Ирина подумала, что, должно быть, есть у матери какой-нибудь секрет, свое волшебное слово, которое она шепчет всем этим растениям как заклинание.

Ирина подложила дров в топку, вымыла пол и вытрясла половики. Когда основная подготовка к бане была закончена, Ирина поняла, что бессознательно ищет рукам дела, чтобы отогнать назойливые мысли, которые от самого Лизаветиного дома не отпускали ее ни на миг.

Оказывается, пока она занималась всеми этими привычными и приятными делами, в голове у нее непрерывно шла тяжелая, неустанная работа. Она думала о нем. Ее нет-нет да и пронзал пытливый взгляд его черных глаз. Мысли, одна неприятнее другой, упрямо лезли в голову.

Только бы он ее не узнал! Только бы не вспомнил! Не догадался!

Ирина умылась теплой водой из-под крана прямо в огороде и пошла в дом. Ей вдруг страстно захотелось увидеть мать и сына, говорить с ними, держать за руки, убедиться, что она не одна.

Вечером, намыв в бане Антошку и от души напарившись, наговорившись вдоволь с матерью, Ирина лежала на веранде под теплым ватным одеялом и не спала. Она слушала с детства знакомые звуки — стрекот кузнечиков, стук упавшего на землю яблока, уханье одинокого филина — и старательно пыталась увести себя от назойливых воспоминаний.

…Ту осень она когда-то твердо решила похоронить под обломками памяти, и до сих пор ей удавалось не касаться опасных воспоминаний. Но сегодня ночью она поняла: от этого не уйти. Воспоминания не отпустят ее, пока она не прокрутит их — добросовестно, кадр за кадром.

Перед ней всплыло, словно в туманной дымке, озабоченное лицо Егоровой. Круглое лицо с двойным подбородком. За два года работы в администрации Ирина почти сроднилась с этим лицом и выучила все его выражения. Хмурое, как грозовая туча. Свирепое, как физиономия бульдога, если его разозлить. Благодушно-веселое в тех случаях, если Егорова заговаривала о личном. Сдержанно-довольное, если она хвалила подчиненных, что изредка все же бывало.

В тот день Ирина увидела на лице начальницы озабоченность, и это ее рассмешило. Здорово рассмешило. Она прямо вот так откровенно и засмеялась в это лицо. А потом смех сам собой перешел в слезы. Ирина уронила голову на стол, так, что упала рюмка с недопитым коньяком и красно-коричневая жидкость залила скатерть.

— Ну-ну, лапушка моя, так не пойдет. — С грацией медведицы Егорова уселась возле Ирины и обняла ее, что само по себе было дико. Представить себе Егорову, обнимающую подчиненных?

Впрочем, Ирина уже не была в подчинении у Егоровой. Ирина Алексеевна Архипова больше не работала в районной администрации. Она вообще нигде не работала. Не могла. Когда уже после похорон, после поминок, после двухнедельного отпуска, который администрация дала ей в порядке исключения, Ирина вошла в свой кабинет и увидела яркие афиши мероприятий, которые предстоит проводить, — она поняла, что не сможет. Сняла со стены желтую афишу «Солнышка» с фотографией коллектива в центре и свернула трубочкой. Достала белый глянцевый лист и написала заявление об уходе.

Егорова нашла ее месяца через полтора и не сразу узнала. От Ирины, как сказала бы Лизавета, остался «шиш да маленько». С 48-го размера она похудела до 44-го и обещала вскоре плавно перейти на 42-й. Бывшая заведующая отделом культуры сидела в прокуренной комнате за столом, на котором одиноко торчала недопитая бутылка коньяка да в хрустальной пепельнице высилась гора окурков.

За стеклом в импортной стенке, а также на телевизоре, на журнальном столике, на подоконнике, буквально везде стояли фотографии Ирининых дочери и мужа. Со всех сторон на вошедшего сразу устремлялись их смеющиеся счастливые глаза. Егорову охватила дрожь, едва она переступила порог квартиры. Ей показалось, что волосы под шиньоном зашевелились. Атмосфера квартиры действовала угнетающе.

Ирина медленно таяла, ничем не цепляясь за этот вдруг ставший чужим мир.

Что говорила Егорова в тот день, Ирина не запомнила. Но вот второй ее приход, через два дня, она помнила довольно отчетливо.

Второй раз Егорова приехала не одна. С ней были две бабульки — тихие и молчаливые как мышки. Егорова увела Ирину на кухню, бабульки же бесшумно засновали по комнатам, наводя порядок. Прежде всего они открыли все окна и вытерли пыль. Ирина безучастно созерцала из кухни, как они носят туда-сюда ведра с водой, веник с совком и тряпки. Ей было все равно. Егорова поставила на огонь кастрюлю с курицей и села напротив Ирины.

— Значит, так, Ирина Лексевна, — твердо и тихо объявила Егорова, — поедешь ты у нас в дом отдыха «Озерки», поняла?

— Ого… — бесцветно откликнулась Ирина. — Правительственный… Вот уж не мечтала…

— Путевка бесплатная, специалисты там прекрасные. Тебе, Ирина, обстановку надо сменить. Ты сразу увидишь — тебе там легче станет. — Егорова говорила, не обращая внимания на выражение лица своей собеседницы. — Озеро там чудное, вокруг сосны. Рощи кругом. В это время года там сказка…

Ирина отвернулась к окну и уставилась в серый ненастный день. Егорова встала, чтобы снять пену с бульона, и, не глядя на Ирину, вкрадчиво продолжала:

— Тебе, бабонька, родить надо. И как можно быстрее. Я вот что думаю…

Ирина отлепила взгляд от окна и перевела его на Егорову. Не перестаешь удивляться этой бабе! Вот уж сказанет, так сказанет…

— Мужа напрокат дадите? — криво усмехнувшись, выдавила из себя Ирина. И стала наблюдать за Егоровой, которая ловко шинковала лук и морковку для бульона.