Колыбельная для Волчонка - Знаменская Алина. Страница 8

Работа оказалась совсем даже не трудной. В основном с отдыхающими. На танцах игры проводить. Ансамбль музыкой обслуживает, а я играми и конкурсами развлекаю. Что меня грело, так это то, как она меня хвалила после каждого вечера. Сядет рядышком и каждый нюанс разберет, будто моя работа бог знает какая важная. И как они в мешках прыгали и весело было, и как я с брошкой интересно придумала (хотя это не я придумала, это любой массовик знает), и любую мелочь моей работы рассматривала как под увеличительным стеклом. Как мне это льстило! Никого из нашей команды она так не хвалила. Ансамблем, как ты догадалась, руководил Ру-кавицын. Жила я в одной комнате с нашей певицей, к ней ходил бас-гитара Игорь. Мне первое время перед этой певицей было неудобно: меня директриса захвалила, а ей и ребятам — ноль внимания. Но та, видимо, этого не замечала совсем. Ей не до меня было — там любовь была в разгаре. Ко мне тоже стал клеиться мальчик — ударник из ансамбля, Толик. Но Варнакова, директриса наша, мне сразу шепнула, что Толик — наркоман и связываться не стоит. Я от него потом шарахаться стала.

Вообще Варнакова опекала меня как мама родная. Она в принципе по возрасту годилась мне в матери. А мне в то время так этого не хватало. Я же со своей матерью тогда не общалась, ты помнишь? Мы помирились, только когда Полина родилась. Ну и конечно, я была очень довольна, что так хорошо устроилась, что в Панькино не поехала. Жизнь была вольная — утром спи сколько влезет, пляж, прогулки по городу и по морю, после обеда идешь на работу — подготовка к вечеру, репетиции, вечером — танцы, а после — ансамбль частенько гудел в нашей общаге. Единственная отрицательная деталь — я была одна. Никого из ребят я близко к себе не подпускала. От Варнаковой я уже знала, что Толик — наркоман, соло-гитара Саня — голубой. Игорь крутил с певицей, а Рукавицын был старше меня на двадцать пять лет и звал дочкой, а посему отпадал и он. Искать приключений на стороне я остерегалась. Ну а в остальном жизнью была довольна. Меня даже в разные санатории стали приглашать — вечера вести. Однажды Варнакова попросила помочь ей вести вечер для медиков в одном доме отдыха. Они свой профессиональный праздник отмечали. Я была, естественно, на седьмом небе от такого доверия, и мы поехали. Это так далеко — через весь город проехали, а потом еще долго через горы. Вечер удался на славу. Ансамбль у них свой, а сценарий писала Варнакова. И вела она, а я только помогала — в основном призы выносила. Подай — принеси. Все были очень довольны. Медики гуляли до трех утра. Мы, естественно, домой не поехали. Нам выделили номер, и мы, усталые как черти, пошли спать. Вернее, это я была усталая и разбитая, потому что пришлось побегать, и с непривычки я раскисла. Варнакова же, напротив, была бодра, глаза блестели. Она выглядела скорее возбужденной, чем уставшей. Я даже позавидовала: в ее-то годы столько энергии!

Мне даже душ не помог — я сразу брякнулась на кровать и провалилась в сон, несмотря на то что директрису тянуло на разговоры. Она явно хотела поделиться какими-то мыслями, но я поступила невежливо и уснула, едва коснувшись подушки.

Проснулась я от весьма странных ощущений. Нет, вру, сначала был сон. Приснилось, что по мне ползает мохнатый паук. Я глаза еще не разлепила, как уже поняла: так оно и есть. Чьи-то руки шарили у меня под простыней и трогали мое тело. Я опешила. Хотя ничего удивительного — все перепились, многие медики были готовы завязать со мной интимные дела прямо во время вечера, не выходя из зала. Ты же помнишь, какая я тогда была — кровь с молоком. Бюстгальтер — третий номер еле-еле сходился. Ну, в общем, я завизжала. «Мама!» — ору, и «Люда Викторовна» (так Варнакову звали), и слышу только: «Тихо, тихо». Какое там тихо! Ты меня знаешь! Я тумбочку уронила, выключатель нашарила. И тут я ошалела. Стою на кровати, простыню в зубы засунула от ужаса: на моей кровати сидит Варнакова в одних трусах и как собака на меня смотрит: «Тихо, Лиза… Не бойся, Лиза». Это я, мол.

Я как идиотка подумала, бабе плохо. Ну, думаю, перепила на вечере и теперь помирает. Разбудить меня сразу не смогла, искала в темноте на ощупь.

— Что с вами? — говорю. — Врача вызвать? А она:

— Лиза, ты мне так нравишься, ты такая хорошая, такая красивая, Лиза, я тебя люблю.

И за руку меня опять в кровать тянет. Можешь ты, Ирка, такое себе представить?

— Я тебя хочу, — говорит.

У меня глаза из орбит полезли.

— Это как это? — спрашиваю.

Она заметно воодушевилась (я же вопросы задаю) и начала объяснять, что мужчины — грязные животные, что они не могут понять тонкий мир таких прекрасных созданий, как я, что только она способна оценить мой возвышенный мир и любить меня бескорыстно, отрешенно и преданно. Меня, Ирка, так трясло, как в лихорадке, зубы стучали. Я ведь в свои двадцать лет и понятия такого не знала — «лесбийская любовь». Стояла на кровати и смотрела на нее как на ядовитую змею, у меня волосы от ужаса шевелились.

А Варнакова совсем контроль над собой потеряла — стала подбираться ко мне и за ноги хватать. А сама шепчет и шепчет. И ягодка моя, и цветочек, и ты самая талантливая, и ты красавица моя. И звездой-то она меня сделает и в Москву увезет, а ежели я в Москву не желаю, то за границу.

Я ей говорю: «Если сейчас с моей кровати не уйдете — я в окно выпрыгну». И на подоконник встала. А ночевали мы на третьем этаже. Может быть, и прыгнула бы. Но тут она немного очухалась. Стала меня умолять слезть с подоконника. Даже халат надела — прикрыла свои мощи. Я стою, глаза из орбит. Окно, сама понимаешь, открыто — июнь, жара ведь. Варнакова на колени бухнулась.

— Слезь, — говорит, — цыпочка моя, я пошутила. Уйду, не трону.

И поползла в ванную. Закрылась там. Я вещи похватала и в холл выбежала. Уже светало. До утра там просидела. Домой приезжаю, а там на моей кровати Рукавицын спит, моим халатом махровым накрытый. Они, оказывается, всю ночь гудели, ну и спали все у нас. Потом все разбрелись, а Рукавицына оставили. Он глаза распахнул и воззрился на меня в глубочайшем недоумении.

— Ты, — говорит, — выглядишь, как после землетрясения.

Я в слезы, давай ему все рассказывать. Он принялся ржать. Посмотрела я на него и как дам по морде! Меня этот смех убил. Но Рукавицын не обиделся. Пошарил под кроватью, нашел бутылку водки открытую, налил себе и мне. Опохмелился. Я тоже выпила, потом еще. Когда истерика прошла, я уже могла вместе с ним посмеяться над своим приключением, а час спустя не заметила, как оказалась вместе с Рукавицыным в кровати. Ну и понеслось. Я к нему привязалась, он тоже от меня не отходил. Варнакова отстала, когда увидела, что я с Рукавицыным. Я, конечно, потом узнала, что Санька никакой не голубой и Толик наркотиками не балуется. Вообще много чего узнала.

Лизавета стряхнула с ладони раскрошенный зеленый листок, нашарила ногой босоножку.

— Она так с тобой и работает? — спросила Ирина.

— Что ты! Она теперь модельным бизнесом промышляет. У нее агентство свое — там ей малина. Жалко бабу. Несчастная, в сущности, женщина. Ни детей, ни плетей…

На балкон вышла Лизаветина тетка Полина-старшая и позвала:

— Девки, хватит лясы точить, я шарлотку испекла, идите чай пить,

Только теперь Ирина почувствовала, какая она голодная, и они с Лизаветой поднялись и побрели домой.

Ночью, лежа на диване с ровно сопящим Антошкой, Ирина поняла, что уже не сможет отогнать то тревожное чувство, которое нахлынуло на нее, едва ее утренний знакомый переступил порог кафе. На этот раз он был без своих темных очков, и Ирина отчетливо поняла, что уже где-то видела эти внимательные глаза, и отчего-то испугалась.