Не белы снега… - Знаменский Анатолий Дмитриевич. Страница 7

«Вот, вот. Началось… — вздохнула Анастасия. — Пошло опять, заново!»

Она пересилила что-то в себе, какую-то робкую напряжённость души, и засмеялась, откинув голову с тяжёлой корзиной волос, прикрываясь ладошкой:

— Чего уж там жалеть, Никанор Иваныч, когда за сорок перевалило! Старые люди верно говорили: сорок лет, мол, бабий век!

Получалось как-то неладно у неё. Говорила о бабьем веке, а зубы смеялись молодо, и в чёрных, повлажневших глазах металась какая-то порочная тьма.

— Старухи, они по-разному говорили. И в сорок пять — баба ягодка опять, — придвинул он к себе горячий стакан. — Ей-богу, от души говорю!

— Ой, господи, да я уж вам говорила…

— Да что ж, что говорила? До каких же пор вам ждать-то?

— А спешить-то куда?

Пустой разговор был. Она ускользала от него, точно зелёная ящерка в некошеной траве, и он тихо злился.

— И сыну надо прописать, чтобы вертался, нечего по чужим краям… — настаивал он. — Недавно на исполкоме я был, постановили в районе, что хутор наш пе-ре-спективный! Никуда уезжать не будем, только усадьбы по-новому нарежут, чтобы трубы газовые короче класть, а также и водопровод. Асфальту меньше. А многолюдства больше станет, потому — другие, малые хутора будут к нам свозить. Работу ему найдём не хуже, чем в песках…

— Это когда же будет? — перепугалась Анастасия.

— В скором будущем. На двадцать лет план-то, а начинать прямо завтра, сказано было.

— Бат-тюш-ки!

— Дом культуры большой, на городской манер будем строить, для молодёжи. А на Мангышлаке этом всякое может случиться. Всякий там народец, сборный! Говорят, вон, и в карты один другого проигрывают. Хоть правый, хоть виноватый — им все одно!

Никанор Иванович, склонный по своему характеру к положительному резонёрству, умеющий и успокоить, и найти «позитивную» сторону даже в ином неприглядном факте, на этот раз предпочёл указать именно на теневую и даже опасную сторону жизни в чужих краях. Такое смещение внутренней точки было, по-видимому, выгодно ему.

— Толпа ведь. Сборище! — сказал он. — Зарежут ни за понюх табаку!

— Ну-у нет… — потемнела она лицом. — У буровиков, у них постоянная бригада, и жизнь бригадная, постоянная. Там баловства этого нету и головорезов не держут…

— Всяко бывает! Напишите, чтобы вертался.

Никанор Иванович поступал правильно. Если уж она не хотела слушать главного, с чем он пришёл, то стоило уклониться к сыновней судьбе. Таким путём он хотя и не прямо, так исподволь и косвенно проникал в семейные заботы.

— Я об вас завсегда думаю, Анастасия Семён-на, и, прямо говоря, беспокоюсь, — закончил он свою мысль и убрал со стола левую руку.

Анастасия посмотрела на него чужими, безразличными глазами, собираясь что-то ответить, но тут вспыхнула электрическая лампочка над головой. В комнате посветлело, сразу пропали широкие тени по углам, а керосиновая коптилка на столе показалась вдруг жалкой и ненужной. Анастасия обеими руками провела по лицу, будто спросонья, и пошла в.угол, к радиоприёмнику.

— Мы вот тут сидим, болтаем без толку… — сказала она на ходу, — а люди в степи работают, на морозе. Столбы, видишь, подняли. Шутка-дело, на таком ветрище по столбам этим лазить!

В приёмнике щёлкнуло, запищало, и вдруг, нарастая, выплеснулся шутливый песенный речитатив:

Ну что тебе сказ-зать пр-р-ро Сахалин?

На остр-р-рове нор-р-маль-ная пого-да!…

И разом всё смолкло, она выключила клавиш.

— Черти бы их разымали! — заругалась Анастасия. — Тут и вправду надо погоду послушать, а они…, И скажи ты, какие люди! Слова попросту не скажут, обязательно стишками, да в рифму!

Никанор Иванович понял, что пора уходить. Но уходить, как всегда, не хотелось, и он искал ещё повода, чтобы затянуть время.

— Культура! — сказал он, закурив папироску «Беломор». — Культурой пренебрегать, Настасья Семён-на, не стоит. Я вот последнее время книги стал усиленно читать, много полезного почерпнул… От иной книжки прямо не оторвёшься!

— Про любовь небось книжки выбираешь теперь? — откровенно издеваясь, сжала она губы. Ждала с внутренней усмешкой, что он опять выскажется в духе своих прежних лекций: мол, никакой любви в чистом виде в природе нет и быть не может, поскольку влечение полов все достаточно хорошо объясняет на материальной базе, без предрассудков. Но Никанор Иванович от подобного разговора уклонился.

— Зачем про любовь? Познавательные книги, в смысле потока информации, — сказал он. — Читал вот недавно про исторические времена. В райцентре библиотекарша посоветовала. Книга под названием «В прекрасном и яростном мире».

— Чего же там?

— Факты! Из истории. При царе Петре, оказывается, тоже хотели канал Волго-Дон прорыть. А я, откровенно говоря, даже не подозревал. Имел существенный пробел по этой части…

— Гляди-ка! — поразилась Анастасия. — Ну, и как же? Чем дело-то кончилось?

— Ну, в те времена-то, конечно, у них не вышло. Техника не та, да и наука промашку дала… Выкопали канал, конечно, и шлюза учли, и всё прочее. Одно из виду упустили: откуда вода будет.

— Ах ты, господи! Незадача… И чего ж царь на это?

— Ну, царь дело знал! Велел главному штейгеру, который из немцев, голову отрубить, Чувство ответственности высоко было поставлено.

Никанор Иванович крепко затягивался «Беломором» и дыма почти не выпускал, в себя заглатывал.

— Так-таки и отрубили голову? — ужаснулась Анастасия.

— Само собой…

— А вода?

— Какая?

— Ну, в шлюзах-то! Как с водой-то дело кончилось?

— А-а, вон вы о чём… Ну, воды, конечно, не прибавилось, нет. Немец-то он, возможно, вредителем был…

— Ведь это беда — с каких пор! — снова поразилась Анастасия. — Дурь наша, господи…

Она убирала посуду. По тому, как резко и неосторожно, со звяком бросала тарелки и стаканы в тазик, швыряла мокрые, непротертые вилки в ящик стола, Никанор Иванович понял, что разговор и на эту тему иссяк. Задавил недокуренную папироску в пепельнице и поднялся. Спросил вдруг с неожиданной решимостью, напрямую:

— Николай-то… так при Коншине и живёт? Не раздружились они?

«Мне-то как быть? — слышалось в этом вопросе. — Ждать и дальше или, может, приискивать другое место?»

Анастасия перестала кидать посуду, руки у неё обмерли.

— Не знаю. Не пишут же. Чего об этом говорить!

— Может, жена к нему вернулась?

— Не знаю. Моё-то дело какое!

Никанор Иванович одевался трудно, никак не мог сразу найти левый рукав, топтался у двери.

— Вы вот давеча… про любовь, — сказал с видимым напряжением. — Любовь, конечно, дело молодое… А ежели все у нас теперь есть, отчего бы и не пожить, Настасья Семёновна? Чего же вы ждёте?

Она помогла натянуть пиджак, усмехнулась:

— Все у нас есть, Иванович, верно. Жизни токо нету!

Грубо, назло себе сказала, потому что верила ещё в другое. Своя судьба — хоть и за семью печатями, а всё же недаром жизнь идёт, недаром. Только дождаться, дождаться бы… И он, должно быть, понял эту её горячую неправду, толкнул двери. «Кричите, Настасья Семёновна? Кричите, значит, надеетесь… Когда не верят, так молчат наглухо, вот чего я вам скажу…»

Ветер не унимался. В саду шумело, расчищенную дорожку у крыльца опять перемело. Ощупью открыли калитку.

— Погодка! — недовольно буркнул Никанор Иванович. — Середь зимы снегу не допросишься!

— Конца не видать, — в тон ему вздохнула Анастасия, подавив усмешку. Пришли ей на память бабкины утки, что пригреблись по пыльному смету к окну клевать раннюю герань. И смех и грех!…

— До завтрева, — попрощался Никанор Иванович.

Анастасия промолчала, вспомнила про почтовый ящик.

Дождавшись, когда гость отойдёт в темноту, дрогнувшей рукой отодвинула фанерное донце самодельного ящика. Посыпалась сухая земля, и вдруг что-то воробышком клюнуло в чуткую ладонь.

— Письмо?! — ещё не веря себе, ахнула Анастасия.