Обратный адрес - Знаменский Анатолий Дмитриевич. Страница 9

Рыбке и то надоели эти капризы. Любовь та никакого семейного смысла не таила на будущее, а ради интерьера Федор вкалывать не хотел. Бежал Федор из хорошей квартиры, тем более что Славка приглашал с собою на Север.

В вагоне пели песню:

Весело ехали. На Севере Федор думал поправить дела за счёт надбавок, матери написать наконец, что прорабом стал и учёбу в техникуме возобновил.

Прорабом стал, а написать не успел.

На Севере жуликов ещё немало осталось. Их, конечно, перевоспитывают, но под рубахами у них все равно синие татуировки во всю грудь — орёл держит в когтях деву, похожую на Фаину, — и свои воззрения на жизнь. Эти парни все наперёд знают, всю эту первичную документацию постигли ещё в прошлые времена и прямо требуют писать каждый раз в наряде крепление траншей, если даже глубина канавы не более метра.

Федор не очень им поддавался, и борьба шла с переменным успехом, но опять решил все непредвиденный случай.

Жулики украли с участка пять мешков цемента, а Славка заметил. Славка, он и сам тёртый, от него никакую махинацию скрыть невозможно. И Федор поступил не по правилам, а по-станичному. Выпил вечером малость, а те трое навстречу шли… Ну, ясное дело, завязался разговор, то да сё. После этого одного в больницу отвезли, а двое убежали.

Милиция не стала разбираться, что к чему, в вытрезвителе успели окатать Федора нулевой машинкой и ввалить пятнадцать суток. За мелкое. Утром привёл Славка начальника участка Аношечкина — а то был старый северный волк, из железных прорабов, что людей в обиду ни за что не дают! — прораб разъяснил суть дела, милиция извинилась и завела дело о хищении цемента.

Вроде все хорошо кончилось, только за Фёдором стал ходить следом неточеный колун.

Не то что он испугался тех ворюг — силёнка в плечах была! — просто надоело ему все до умопомрачения. Надоело мотаться со стройки на стройку, привирать в нарядах и ловить ворюг, толкаться на танцах и обнимать девчат, из которых вряд ли получатся настоящие жены. Надоело жить в холостяцких общежитиях-вокзалах и засыпать под стук домино и шальные крики: «Пор-рядок! Законно! Концы! Да куда он денется!»

Концы. Домой захотелось, дух перевести.

Аношечкин заявление ему подписал без звука. Хотя это лишь так говорится, а на самом деле разговор был долгий, вдоволь начертыхался старик и две папиросы «Казбек» изжевал, пока накладывал резолюцию: «Не возражаю».

На самом-то деле он возражал и довольно крепкими словами вымещал что-то на Федоре:

— Со стороны глядишь на такого — вроде бы человек, а разберёшься — дерьмо! — сказал он под конец.

Федору не очень приятно было слушать такие слова, он хотел все это в шутку перевести. Как-то неуместно засмеялся:

— Интересно, как вы это все различаете — одно от другого?

— А так и различаю! — грозно на полный бас рявкнул Аношечкин и очки на лоб сдвинул. — Смотрю: можно вдвоём в разведку, в тыл к немцам идти — значит, человек! А нет — значит… Понял, сопляк?!

Выходило, что с Фёдором в разведку ходить не то что опасно, а как-то неуютно… И хотелось бы переубедить старика, но времени для этого не нашлось.

Везде побывал, людей повидал и себя показал. Остригли. А жизнь тем временем вон как распорядилась! Она так жестоко и неумолимо перерубила всю его романтику, что хоть плачь.

Кума Дуська всё ещё стояла в воротах, смотрела на него в ожидании.

— Сходим нынче же, — повторил Федор глухо, глядя в потолок, — А ты проводи меня, тётя Дуся. Я, пожалуй, не найду её там…

В горле кольнуло, голос сорвался на беззвучный хрип. Кума Дуська отряхнула фартук привычно и успокоенно.

— Я уж просвирок поминальных испекла с утра, думала, может, сходим. Мучичка белая, слава богу, есть теперь. Провожу, как же!

Она вышла, а Федор привстал с соломенной подстилки и снова обнял колени.

Черновик…

Вся жизнь у него — черновик. На экзаменах в десятом, семь лет назад, не управился он с задачами по алгебре, сунулся с черновиком (тройку поставят, и ладно!), а Василий Степанович посмотрел на часы и сказал:

— Куда спешишь, время-то не вышло ещё. Перепиши набело, да хорошенько проверь все.

В черновике том Федор и враньё нашёл без особого труда. Упрощал он действие в том месте, где оно никак не упрощалось. Четвёрка вышла потом в аттестате твёрдая. Всю жизнь, можно сказать, всякие недоделки сходили с рук. Только один раз пострадал от милиции, так с него тоже немного и взяли — горсть волос.

Смотрел в просвет ворот, хмуро и задумчиво следил за маленьким Федькой, сшибавшим хворостиной молодую крапиву.

Может, пойти к Нюшке, выяснить все без окольных разговоров? Узнать, как жила, о чём думала?

А вдруг на тёмном пороге опять какой-нибудь Хачик встретится? Теперь-то Федор не будет колесить по тёмной ночи, теперь он нервы порастерял в большой жизни. Вывернет кол из плетня…

Да ну их к бесу! Наколесили, черти, сообща в жизни так, что и лап не выдерешь из этого болота. Нет уж, пускай как-нибудь боком проходит, без уточнения фактов и уголовного кодекса.

А парнишка во дворе самозабвенно играл в кавалериста, время от времени оглядываясь на ворота. То ля смущало его присутствие постороннего в этом дворе, то ли попросту тянуло к мужчине.

Они оба — и большой и маленький — тревожили друг друга тем, что появились на бабкиной усадьбе неизвестно откуда. Обоих мучило любопытство и желание узнать о другом всю правду.

До самого картонного мундштучка высосал Федор папиросу, потёр горячей ладонью наморщенный лоб и, решившись, выдвинулся на порог сарая:

— Эй, парень!

Мальчонка замер с поднятой хворостиной, медленно опустил руку, но не двинулся ближе. Смотрел исподлобья и чуть боком.

— Иди сюда! Засмолим по цигарке!

— Я маленький ишо. Мамка бить будет.

— Курить буду я, а ты посидишь рядом.

— А нашто?

— Так. Поговорим о житьё-бытьё, — сказал Федор.

Мальчишка развернулся, перехватил хворостину в обе руки и, держа её на весу и как бы загородившись «ю от незнакомого человека, сделал три шага к сараю. Он чувствовал явное дружелюбие взрослого, но детская насторожённость ещё удерживала его. Пушистые глаза смотрели недоверчиво, верхняя губа любопытно приподнялась, обнажив два передних зуба. Что-то прошептал, будто вдохнул в себя эти последние два слова: житьё-бытьё.

Федор засмотрелся на мальчишескую вздёрнутую губу, чем-то напоминавшую букву «М» — она была точь-в-точь как у Нюшки, такая же доверчивая и пухлая.

— Подходи, подходи, не дрейфь, — кивал Федор. — Мы с тобой ещё подружимся, вот увидишь. На рыбалку ещё пойдём. Ладно?

Мальчишка ступил ближе, снова поставил ступню на ступню.

— А как рыба клюёт? Ванька Чернов сказал: рыба клюёт, как курица…

Наметился какой-то предлог для разговора, слава аллаху.

— Ванька этот, видно, брехун хороший! — обрадовался Федор. — Курица, она по зёрнышку клюёт и никогда до такой глупости не доходит, чтобы целого червя заглатывать. А рыба-дура сразу хватает любую наживку, и на крючок!

— А я не видал, как рыба клюёт, — с сожалением вздохнул малец.

— Увидишь ещё, твоё дело молодое. Все увидишь!

Да мы с тобой это сейчас на опыте освоим… — Федор подмигнул мальцу, как заговорщик. — Пойди выпроси у бабушки нитку.

Федор-младший опрометью кинулся на крыльцо, а старший выдернул из крыши сарая сухой стебелёк куги и направился к колодцу. Там замачивалась большая кадушка из-под огурцов — настоящий водоём.

Вырезать поплавок — минутное дело, а мальчишка уже протягивал Федору катушку чёрных ниток, завистливо смотрел на двухлезвийныи перочинный ножик в его руках.

— Чего же ты белых ниток не спросил? Леска-то светлой должна быть, — сказал Федор, ловко затягивая двойной петлёй кончик поплавка.