Князь Ночи - Бенцони Жюльетта. Страница 13

Истертые временем ступени были неровными, низкими, а сама лестница – довольно пологой, но затопивший ее мрак придавал ей несколько угрожающий вид. Быть может, всему виной было колеблющееся пламя свечи, зыбкие тени казались живыми.

Напрасно Гортензия пыталась приободриться, твердя себе, что в этом жилище когда-то родилась ее мать, здесь прошло ее детство и, наконец, здесь она выросла именно такой, веселой и жизнерадостной, легкомысленной, – ничего не помогало, тяжелое впечатление не рассеивалось. Вспоминался материнский смех, его светлые переливы еще звучали в ушах дочери. Однако та, что не считала себя ни веселой, ни жизнерадостной, чувствовала себя в этом чужом ей замке, словно в тюрьме.

Толщина средневековых стен, темно-серый цвет лавовых камней еще больше усиливали это сходство, и Гортензия, покорно следуя за свечой, дрожащей в руках кормилицы, с грустью вспоминала лес под снегом, большой костер, такой уютный, несмотря даже на опасных лесных обитателей. И еще она вспоминала о суровом Жане, Князе Ночи, что предложил ей ломоть пирога, показавшегося ей самым вкусным из всех яств этого мира.

Открыв одну из дверей в глубине коридора, Годивелла разом прервала течение ее невеселых мыслей:

– Вот ваша комната, барышня! Тут жила ваша матушка, и ничего не тронуто с тех пор, как она нас покинула…

В сравнении со всем, что Гортензия до того видела здесь, комната выглядела весьма привлекательно. Такая перемена объяснялась жарким огнем, разведенным в камине, и обстановкой, где все вещи принадлежали XVIII столетию.

Легкая мебель, ковер с вышитыми цветами и шелк цвета морской воды резко контрастировали с каменными стенами, принадлежавшими другой эпохе, с узкими оконцами и огромными балками потолка, расположенными где-то высоко над головой. Но во всем чувствовалась забота о том, чтобы смягчить средневековую суровость, сделать жизнь более удобной, – и это чуть-чуть облегчало душу.

– Вот единственная красивая комната в доме, – продолжала Годивелла, торопясь зажечь свечи на камине. – Даже маркиза, пока была жива, не имела такого приятного жилья…

– Маркиз был женат?

– Конечно. Бедняжка умерла вот уже десять лет тому назад.

– Она сильно болела?

– Нет. У нее, правда, голова была не в порядке, но здоровье отменное. Она погибла от несчастного случая.

– А что за несчастье с ней случилось?

Годивелла не ответила. Может, не расслышала. Она опустилась на колени перед огнем и яростно шевелила угли, а когда Гортензия повторила свой вопрос, кормилица так шумела, что и в самом деле не смогла бы уловить ни слова… Девушка не стала настаивать.

Впрочем, она слишком устала, чтобы проявлять в столь поздний час чрезмерное любопытство. Пока что она прошлась по комнате, поочередно осмотрела маленький инкрустированный секретер, весьма уютную кровать, уже приготовленную для нее и задрапированную шелковыми занавесками, затем подошла к камину, над которым висело старинное зеркало, чье испещренное пятнышками стекло послало ей ее отражение, и она показалась себе невероятно бледной. Привычным жестом снимая шляпу, она спросила:

– Поскольку вы были кормилицей маркиза, Годивелла, должно быть, вам доверили и мою мать?

– Нет. Ее вскормила моя сестра Сиголена. Она моложе меня.

– Она тоже здесь?

– Нет.

– Досадно. Я бы хотела с ней познакомиться… Но, может, еще представится случай. А где она сейчас?

– В другом месте… Пойду-ка я за молоком.

Этот жесткий ответ, граничащий с грубостью, удивил Гортензию, равно как и та поспешность, с которой Годивелла ретировалась, однако на время она решила не выяснять, с чем это связано. Быть может, например, сестры в ссоре…

Не решаясь снять плащ – до такой степени ее все еще пронимал холод, – она села у огня, сняла мокрые ботинки и со вздохом наслаждения протянула ноги к жаркому пламени. Ее вещи, оставшиеся в поврежденном экипаже, очень бы ей сейчас не помешали. Впрочем, ее мечты не простирались далее пары теплых домашних туфель и удобного халата. Однако она всегда любила огонь, а здешний показался ей счастливым даром, восстанавливавшим силы. Он был другом в доме, который, как она предполагала, относился к ней враждебно, и даже камни его, казалось, много веков ждали своего часа, чтобы обрушиться и раздавить ее.

Такая странная мысль посетила ее в комнате, где все напоминало о матери. Здесь жила Виктория де Лозарг, здесь находили приют ее девические мечты… Тем не менее Гортензия вновь испытала то же странное чувство, как и тогда, когда ей сообщили о смерти родителей: она не могла даже представить себе, какой была в ее возрасте женщина, самая близкая ей по плоти и крови.

Но усталость нарушила течение мысли. От каминного жара все ее члены отяжелели, и она чувствовала в себе не больше сил, чем у продрогшего котенка. Как хорошо было у очага после холода, снега, волков и особенно этих непонятных людей, среди которых придется жить…

Когда возвратилась Годивелла, неся на блюде чашку и горшочек горячего молока, она обнаружила путешественницу крепко спящей в кресле, пока ее ботинки дымились перед камином. Служанка застыла в неподвижности, разглядывая гостью. Затем, поставив блюдо, подошла к старинному шкафу, с легким скрипом открыла дверцу – оттуда слегка пахнуло вербеной, – достала белую ночную сорочку, ткань которой чуть пожелтела на сгибах, и стала будить Гортензию, чтобы помочь ей раздеться. Это оказалось не столь легким делом – погрузившись в сон, та вовсе не собиралась возвращаться к действительности. Годивелле все же удалось отчасти пробудить девушку и заставить ее сделать несколько глотков горячего молока. Затем освободила от дорожной одежды и облачила в ночную рубашку, которую сначала подержала перед огнем, и наконец почти что отнесла гостью на ее ложе.

Спустя краткое время, утопая в самой удобной, глубокой и мягкой постели с монументальной периной клубничного цвета, Гортензия позабыла о холоде, испытанных страхах и прежде всего о том, что ей совершенно неизвестно, какое будущее ей уготовано.

Глава III

Обитатели Лозарга

Солнце благородного матово-красного цвета всходило над холмистым горизонтом и становилось все ярче, поднимаясь среди облаков, скользивших с невероятной быстротой, словно скорбный накал дневного светила внушал им ужас.

Первый же сверкающий луч, как стрела, угодил Гортензии прямо в глаз и разбудил ее. Она некоторое время лежала недвижно, уютно устроившись под покрывалами и разглядывая балдахин из зеленого шелка, висевший над постелью. Меж тем тревожные воспоминания о предыдущем необычном вечере медленно всплывали из глубин памяти. Затем она повернула голову, чтобы окинуть взглядом комнату, которая отныне принадлежала ей.

К своему удивлению, она не обнаружила ничего необычного, разве что стены из голого камня. Дневной свет смягчал их суровость, слегка золотя серые глыбы. Кроме того, этот солнечный луч, о котором накануне нельзя было даже мечтать, без сомнения, служил добрым предзнаменованием… Гортензия села на кровати, потянулась, зевнула и убедилась, что за время сна ее вещи уже прибыли. Они были тщательно уложены в углу комнаты, и некто – без сомнения, Годивелла – раскрыл все баулы и сундуки.

Маленькие часы из золоченой бронзы, занимавшие центр каминной доски меж двух подсвечников из того же металла, пробили восемь, сообщая, что давно пора вставать. Именно это она, не медля, и сделала с тем большим удовольствием, что провидение – во плоти, но все же незримое – оставило у самой кровати голубые домашние туфли и халат, об отсутствии которых она так сожалела накануне.

Прежде всего она бросилась к узкой и глубокой амбразуре окна, теперь освещенного солнцем. Пейзаж, открывшийся ей, был поистине величественным. То, что она вчера приняла за холм, оказалось скалистым отрогом, на вершине которого покоился замок. Бурный поток, чей шум доносился до нее приглушенным шелестом трущегося шелка, огибал грозное обиталище почти с трех сторон, но верхушки высоких сосен, едва достигавших подножия замка, давали представление о глубине ущелья, по которому он тек. Никогда феодальные укрепления не были столь хорошо защищены: сама природа позаботилась о водяных рвах. Конечно, человек тоже постарался выстроить защитную стену, развалины которой, поросшие кустарником, кое-где еще виднелись.