Кнут - Зорин Леонид Генрихович. Страница 16

Были знаменитые думцы, политики, можно сказать, от бога — Портянко, Белугина и Гузун. Толпились — и в немалом количестве — политологи, Дьяков успел насчитать представителей восемнадцати фондов. Хватало и мудрых социологов, отслеживавших качание маятников, державших в своих всевластных руках все рейтинги и все репутации. Вот Щекин, вот Доломитов, вот Груздь, вот многоопытный Еремеев. Неспешно проследовали мимо иерархи официальных конфессий, лица их были доброжелательны.

Весь этот сгусток державной силы был разрежен служителями искусства — так некогда, в давние времена, цветы, изогнутые венцом, осеняли чело сурового цезаря. Проплыли три грации с лебяжьими шеями — непостижимая Белобрысова, всегда упоительная Горемыкина и элегическая Снежкова. Прошла директор Художественного Центра мощная дама Анна Бурьян, а рядом с ней пианист Лавровишнев с власами, падавшими на плечи. Явились прославленные новаторы Федор Нутрихин и Глеб Вострецов, на диво естественно и органично вошедшие в великолепный ансамбль. Было приятно сознавать, что две беззаконные кометы вписались в расчисленный круг светил.

— И всех-то ты знаешь! — не то с восхищением, не то с испугом глядя на Дьякова, завистливо выдохнул Подколзин.

— Такая работа, — откликнулся Дьяков.

«Господи, всем элитам элита, — подавленно размышлял Подколзин. — Зачем я здесь? Нелепость, нелепость…»

Это привычное уничижение, оставшееся от прежних лет, казалось, нельзя было объяснить в дни славы и громкого признания. Но в доме на Рогожской заставе Подколзин никак не мог перестроить свои отношения с действительностью. Все, что он и читал и слышал в последнее время о неком Подколзине, касалось не его, а чужого, ему не знакомого человека. Реальными были кровля и стены, дышавшие воздухом слободы, реальным был дядя, ежевечерне накачивавший себя до одури, все остальное было игрой смуглого зеленоглазого демона.

Вот и сейчас он ощущал нечто странное, неподконтрольное разуму. Он силился постигнуть, понять, что же такое происходит в эти минуты вокруг него. Нечто невнятное, нечто смутное, царапающее, скребущее сердце, мешало нормальному самочувствию и упоенному созерцанию. И вдруг прояснилось: все эти люди, кто прямо, кто искоса, кто украдкой — все они на него посматривают. Однажды так уже было — в театре, но здесь не театр, здесь Главный Зал, здесь думают только о вертикали, о том, как половчей ее выпрямить и понадежнее укрепить.

Конечно, ему это все мерещится, вот и дошло до галлюцинаций, такое не может произойти даже при той безумной жизни, которой он жил, начиная с марта.

«А, впрочем, — обожгла его мысль, — все может быть значительно проще. Они обнаружили чужака и, видимо, спрашивают друг друга: кто он и по какому праву он обретается среди нас, кто допустил его в наше общество? Кто-то из них шепнет словечко кому-то из этих бодигардов в почти одинаковых синих костюмах, к нему подойдут, и старший отрывисто, безжалостно скажет: — А взять самозванца! — Однако ж, у меня приглашение! — У вас приглашение? Любопытно. А вы уверены, что оно — ваше?».

— Послушай… — стыдливо признался он Дьякову. — Мне кажется… Что на нас… все смотрят.

— Нет, не на нас, а на тебя, — лениво поправил его Яков Дьяков. — Естественно. На кого ж им смотреть? Готовься. Захотят познакомиться.

Подколзин взглянул на него ошалело, но Дьяков был так же невозмутим. Лишь резвые искорки заплясали в зеленых очах, но тут же погасли.

— Еще раз напоминаю: ни слова.

— Что значит «ни слова»? — спросил Подколзин не то со стоном, не то со всхлипом.

— Будут к тебе обращаться — молчи.

— Но это же хамство.

— Не бери себе в голову. Делай что тебе говорят.

Мощная дама Анна Бурьян остановилась около них, вальяжно оттопырив губу, сказала сиплым прокуренным басом:

— Яков Яныч, не будьте монополистом. Познакомьте меня наконец с Подколзиным.

Но Дьяков не успел ей ответить. С этой же просьбой к нему подступились Гузун и Белугина, телеведущие Фиалков, Стратонова, Карасев и почтительно замерший Арфеев.

Не размыкая сомкнутых уст, Подколзин едва успевал наклонять и вновь задирать свой подбородок. Он чувствовал себя, как на палубе, — пошатывало в разные стороны. Качалась и люстра под желтым куполом, и точно ветер к нему доносил какие-то пылкие междометия, наскакивавшие друг на друга слова.

— Георгий Гурыч…

— Подколзин…

— Кнут…

— Ну наконец-то…

— Затворник.

— Кнут.

— Вот он какой…

— Спасибо.

— Кнут.

Пробившись к Подколзину поближе, рядом внезапно оказались Федор Нутрихин и Глеб Вострецов. Каждый из них рассказал Подколзину много занятнейших новостей. Глеб Вострецов недавно был в Лиме, где знакомил перуанскую публику с самыми свежими сочинениями. Выступления прошли триумфально, он был приглашен на дружеский ужин к великому Марио Варгасу Льосе, в конце которого славный писатель просил передать привет Подколзину.

Ничуть не менее интересным было рассказанное Нутрихиным, посетившим в своей последней поездке Париж, Барселону и Каракас, там с оглушительным успехом вышли его последние книги. Хотя Нутрихина и огорчило общение с Франсуазой Саган, по-прежнему пребывающей в кризисе, его порадовало, что имя Подколзина известно во всех трех городах очень серьезным интеллектуалам. На пресс-конференциях несколько раз допытывались у него журналисты, что же он думает о Подколзине, и он, разумеется, ему выдал самую лестную аттестацию.

Хотя подколзинская голова гудела от всего, что он слышал, хотя моментами и казалось, что живет она сепаратно от тулова, качаясь в этом оранжевом мареве совместно с люстрой под потолком, Подколзин все-таки понимал, что оба великих постмодерниста, ревниво поглядывающие друг на друга, сейчас вдохновенно творят легенду про Марио Варгаса, Франсуазу, пресс-конференции в Венесуэле. И тем не менее было приятно. Нечеловеческих усилий стоило не разжать свои губы и не поддержать разговор. Но Яков Дьяков стоял с ним рядом, и оставалось лишь улыбаться.

Толпа раздвинулась, и Подколзин увидел веер Клары Васильевны, а вслед за ним и ее саму.

— Куда вы делись, злой человек? И где же обещанная фотография? — спросила она его с укоризной. — Это все Яков Яныч вас прячет.

— Монополист, монополист, — неодобрительно прохрипела мощная дама Анна Бурьян.

— Ни в чем не повинен, — ответил Дьяков, и черный клок, прикрывавший чело, слегка приподнялся, как бы свидетельствуя, что его хозяин говорит правду, только правду, ничего, кроме правды. — Георгий Гурыч — особый случай.

К Подколзину, тяжело отдуваясь, приблизился тучный человек и горячо потряс его руку.

— Прошу вас помнить, что я всегда всецело в вашем распоряжении.

Отвечая на это рукопожатие, Подколзин заметил, что все вокруг смотрели на толстяка с уважением и даже с некоторым искательством. Он вопросительно взглянул на Дьякова, и тот шепнул ему еле слышно:

— Золотарев, знаменитый проктолог, к нему записываются за два года.

Внезапно все вокруг расступились. В сопровождении Семирекова к Подколзину шел сухощавый шатен, подтянутый, с безупречной выправкой, с ясными любящими глазами.

— От всей души рад вас приветствовать, глубокоуважаемый Георгий Гурьевич,

— произнес он, по-мужски пожимая подколзинскую влажную длань. — Рад видеть здесь автора произведения, которое скоро, как я надеюсь, займет свое место на книжных полках. И — подобающее ему место.

Каждое слово он выговаривал раздельно, вбивал гвоздь за гвоздем. Подколзин собрался было ответить, но, вспомнив про дьяковский запрет, только наклонил подбородок.

— Мне доставляет удовольствие сказать вам, — продолжил меж тем человек с пружинистой офицерской выправкой, — администрация ознакомлена с наиболее важными положениями вашей фундаментальной работы. Убеждены, что труд вашей жизни послужит дальнейшей кристаллизации нашей национальной идеи, становлению гражданского общества в берегах направляемой демократии.

Толпа вокруг на глазах увеличилась. Было такое впечатление, будто она раздалась в боках. Люди, недавно еще дефилировавшие, дивным образом оказались здесь же, даже несколько оттеснив бодигардов, — в нужное время в нужном месте. И Сельдереев, и Крещатиков, и Мукосеев, и Марусяк. Теснились Зарембо и Триколоров. И темпераментный Гордонский выглянул из-за левой щеки. Приблизились Горбатюк и Агапов. Одухотворенный Арфеев всем видом выразил понимание исторической важности момента. Впрочем, такое же выражение было и на лицах всех прочих. У Доломитова, у Груздя, у Горемыкиной, у Снежковой и у загадочной Белобрысовой. Клара Васильевна в этот миг выглядела еще величественней. Улыбался лишь один Семиреков, организатор удавшейся акции. Он подмигнул Якову Дьякову, после чего они обменялись многозначительным рукопожатием.