Год у американских полярников - Зотиков Игорь Алексеевич. Страница 26

На «временной станции озера Ванда», как мы гордо называли наш лагерь из двух палаток, нас ждало сразу два неприятных сюрприза. Во-первых, здесь оказалось значительно холоднее, чем мы думали. Если мы раньше удивлялись, почему до нас никто не догадался прилететь сюда и поработать в конце зимы, то теперь нам это было ясно. Второй неожиданностью оказалось отсутствие радиосвязи. Как Джон ни кричал в микрофон: «Мак-Мердо, Мак-Мердо! Я — озеро Ванда, я — озеро Ванда, приём», никто ни разу ему не откликнулся. А потом он обнаружил и ещё более странное обстоятельство: оказалось, он не слышит не только Мак-Мердо, но и вообще ничего. Весь мир как бы умер. Сколько он ни крутил ручек настройки, ничего поймать не мог — ни морзянки, ни музыки. Сначала мы смеялись над этим, но потом, когда прошла неделя, пошла вторая, а весь мир по-прежнему молчал, мы начали беспокоиться. Самые странные предположения приходили на ум нам четверым, обосновавшимся на гладком голубом дне огромной чаши с тёмными зубчатыми краями, за которыми день за днём пыталось взойти солнце, но так и не всходило.

Джон полушутливо как-то сказал:

— А что если они все там умерли, или сгорели, или ещё что случилось? Может быть, нам надо, не дожидаясь вертолётов, идти пешком домой, пока есть продукты?

Я был против этой идеи, но насчёт экономии продуктов и бензина к концу второй недели тоже начал подумывать.

Но в те первые дни мы ещё не знали, что все так выйдет, главной нашей трудностью было научить себя и аппаратуру жить и работать на холоде. Сначала мы вдруг узнали, что при температуре минус 50 градусов не заводятся движки. Сколько мы ни дёргали за ручки заводных тросиков, ничего не получалось. Несколько часов потратили мы на первый запуск одного двигателя. Даже заставить работать бензиновую плитку, которую мы взяли для готовки, было проблемой.

Но вот пришло время ложиться спать. Парни сначала хотели лезть в мешки прямо в одежде, но я объяснил им, что надо сначала раздеться до белья, потом снять носки и положить их е мешок, а потом лезть туда самому и обязательно вытягивать ноги, иначе их потом не вытянешь — будет казаться слишком холодно.

— Вот так, — сказал я, скользнул в мешок (почему-то все на морозе скользкое) и замолчал: дух захватило. Ощущение было такое, как будто мешок не только холодный, но и мокрый, насквозь пропитанный ледяной водой. Но по альпинизму и ещё по первой зимовке знал, что через минуту эта «ледяная вода» нагреется, и, если мешок хороший, все обернётся приятным теплом. А если бы я влез в одежде, я бы быстро начал потеть, а на другое утро одежда была бы невероятно холодная.

Правда, и спутники мои научили меня кое-чему. Я считал, что теплее унтов обуви нет, поэтому полетел на Ванду именно в них и ходил там так первые день-два. Но мне все время приходилось стучать нога об ногу, чтобы согреться. А мои коллеги прилетели в огромных неуклюжих белых резиновых ботинках и ни разу не ударили нога об ногу. Сперва я думал, что это просто очень толстые литые ботинки. Но при рассмотрении обнаружил, что эта «литая» резина легко вминается, но пружинит, как надутая, и что на ботинках были вентили с надписями: «Нажми перед полётом», «Поверни перед парашютным прыжком». Между наружным и внутренним литыми слоями был какой-то пористый слой. Парни совали утром ноги в шерстяных носках прямо в заледеневшую, покрытую тонким слоем изморози после вчерашней носки резину, зашнуровывали ботинки и преспокойно ходили в них. Я спросил парней не холодно ли им в этой резине, и они ответили, что неудобство только одно — потеют сильно ноги. На всякий случай я тоже взял с собой такие ботинки и решил их испробовать. Я снял свои унты и как бы меховые носки — «унтята» и, оставшись в шерстяных носках, влез в ужасную ледяную резину. Минуту мне было холодно, но затем стало тепло, а потом и вовсе жарко. Когда вечером я снял эти ботинки, носки были хоть выжимай. А вот американские зимние шапки и куртки оказались много хуже, холоднее наших.

Утром мне как начальнику первому приходилось вылезать из мешка. Я, чертыхаясь, одевался и зажигал керогаз. Вторым без напоминания, тоже чертыхаясь, вылезал и одевался Дейв. Мы шли во вторую палатку и разжигали там бензиновую плитку нашего камбуза. Разжигание этой плиты тоже было проблемой, так как бензин, по-видимому, на таком холоде испарялся плохо. Сначала поэтому мы обливали основную часть плитки бензином и ставили её на металлический подносик. Потом поджигали плитку, и, когда она загоралась, надо было время от времени открывать краник плитки и подливать бензин, пока она достаточно не прогреется. Но здесь существовала опасность, что бензина будет слишком много. Поэтому, когда в первое утро Дейв манипулировал с плиткой, я держал наготове огнетушитель. Мы считали, что в этом случае нас не должно волновать пламя: когда оно станет слишком большим, я тут же погашу его с помощью нашего углекислотного огнетушителя. И вот наступил момент, когда мы оба поняли, что пора пустить в ход огнетушитель. Я отвернул его вентиль и… никакого эффекта. И сколько я ни тряс этот проклятый огнетушитель, сколько ни стучал им — он не работал, а бензин разгорался все сильнее. Наконец, задыхаясь от дыма и кашляя, мы всяким тряпьём, куртками заглушили огонь. Кстати, когда мы, уже успокоившись, решили выяснить причину бездействия огнетушителя и снова отвернули вентиль, он благополучно заработал.

Во время нашего злоключения мы выяснили, что если в наших палатках будет пожар, то все в них сгорят или задохнутся от дыма: выскочить оттуда нельзя., Ведь стенки палатки намертво приделаны к прорезиненному полу, а вход представляет собой круглое отверстие на высоте полметра над полом, причём в него вместо двери была вшита длинная, метра в полтора, труба (двойная, как и палатка). Когда эта труба висит свободно, она надёжно закрывает вход. И открыть такую двойную дверь впопыхах, с закрытыми от дыма глазами так же невозможно, как рыбе невозможно вырваться из двойной сети.

К тому времени, когда мы разжигали плитку, на свет выползал ещё один «абориген» — Джон Дитмар и принимался готовить великолепные завтраки, больше похожие на плотный обед.

Наступал рабочий день. Мы запускали мотор-генератор, потом наш отопитель, вставляли его шланг в палатку, чтобы прогрелась измерительная аппаратура, а сами начинали бурить скважину во льду. На все это затрачивалось несколько часов, так что мы кончали эту работу и опускали точнейший термометр на дно озера как раз к обеду, который нам готовил в это время Джон Дитмар. После обеда начиналось самое приятное: я и Джон Джонс вели наблюдения. Мы устанавливали электрические термометр и измеритель электропроводности воды на каком-то горизонте, проводили измерения, поднимали инструмент немного выше, снова делали остановку, опять фиксировали данные, потом опять опускали и так далее — вверх-вниз, вверх-вниз, чтобы быть уверенными в результатах. С каждым днём мы делали все операции быстрее и быстрее, и этот темп позволял получать нам каждый день новые данные.

Мы выяснили, что в озере существуют три слоя воды. В верхнем слое толщиной метров в пятнадцать с глубиной резко повышалась солёность. Температура воды в нём изменялась от нуля сразу подо льдом до плюс 7 в нижней части этого слоя. Но при передвижении дальше в глубь толщи воды температура и солёность вдруг перестали изменяться, и мы поняли, что попали в слой интенсивного вертикального перемешивания. Все глубже и глубже опускали мы чувствительные приборы, а температура и солёность оставались неизменными. И вдруг, когда до дна озера оставалось меньше 20 метров, продвижение вглубь стало сопровождаться резким увеличением температуры, и, когда наш инструмент достиг дна, температура, зафиксированная на шкале нашего измерительного прибора, оказалась равной плюс 25 градусов — такой же, как и на дне этого озера в середине антарктического лета!

В тот день, когда мы впервые получили этот результат, у нас был большой праздник. Джон даже ухитрился приготовить на своей плите какой-то вкусный пирог из полуфабрикатов. Настроение у всех было приподнятое. Ведь теперь, что бы ни случилось дальше, у нас был уже в руках важный результат. И тогда мы взяли три длинных бамбуковых шеста из маркированных вешек и пошли устанавливать флагштоки для трех флагов, флагов своих стран. Однако, когда мы повесили их на эти импровизированные мачты, они, к сожалению, безжизненно повисли в воздухе без всякой надежды хотя бы раз колыхнуться. Поэтому нам пришлось растянуть их верёвками, чтобы было понятно, какой где висит.