Последний год - Зуев-Ордынец Михаил Ефимович. Страница 26

— Сочинители наши ужасно много насочиняли про доблестных офицеров, кои за храбрость в боях, за благородство души и за беспорочную службу щедро были награждены богом, государем и любезным нашим начальством, — рассказывал однажды Македон Иванович Андрею. — Может, и были такие примеры, не спорю А меня вот возьмите. Отец мой тоже из оберов [40], тоже армеец, пехтура, с дула заряжающаяся. Не было у него ни родового, ни наследственного, ни благоприобретенного. Как говорится, — ни кола, ни двора, ни тычинки! И я на походе родился, на походе рос, на походах учился, на походе меня отец и в полк записал. Получил и я эполеты. Служил со рвением и усердием, но на глаза начальству не лез. И вижу я, что на бога да на начальство надейся, а сам не плошай. Не было мне движения по службе, и подал я рапорт о переводе меня на линию, на Кавказ. Там будто бы ордена прямо на кустах висят, а чины направо и налево раздают, как свечки на панихиде…

На Кавказе Македон Иванович вошел во вкус «малой» партизанской войны и показал чудеса храбрости. Участвовал в набегах и засадах, брал завалы, выбивал горцев из аулов. В одной из рукопашных схваток чеченцы выкололи ему кинжалом левый глаз. Но Македона Ивановича это мало опечалило: «И светлейший Кутузов кривой был, — сказал он, посмеиваясь. — А бритолобым спасибо, теперь и прищуриваться не надо. Вскидывай ружье да пали!.. » И кривой отличался он в боях, но начал убеждаться, что все его геройство ни к чему, что ждет его только шашка или пуля чеченская, или кавказская гнилая лихорадка. А чины да ордена не в боях, а в штабах добываются, и нужна для этого не храбрость, а спина без костей. За все свои геройские дела он был повышен всего на один чин, до штабс-капитана дослужился, и дали ему захудалый орденок, Станислава. Среди офицеров орден этот назывался «На и отвяжись!» И без того был у Македона Ивановича беспокойный, ершистый характер, вспыхивал он, как порох, и прежде говорил, потом думал, а несправедливость любезного попечительного начальства окончательно его распалила, и сделал он вгорячах оплошку.

Однажды, после бессмысленной атаки укрепленного аула, против которой штабс-капитан Сукачев протестовал вслух при отрядном генерале, была уничтожена на заложенном горцами фугасе вся его рота. Сидя на барабане, глядя сквозь слезы горя и бешенства на изуродованные тела боевых товарищей, Македон Иванович написал генералу такой рапорт:

«Доношу, что вся моя победоносная и христолюбивая рота полегла костьми. Господа офицеры, братья мои во Христе и мундире, тоже живот свой на поле брани положили. В живых остались я да барабанщик, оба жестоко израненные, за что, полагаю, Вы, Ваше Превосходительство, будете награждены орденом Святого Георгия, за личную храбрость даруемым».

Генерал рапорту Сукачева огласки не дал, боясь насмешек, но на другой же день вызвали Македона Ивановича в штаб отряда. Адъютант сказал строго:

— Пишите прошение об отставке.

— По каким таким обстоятельствам?

— По любым. По семейным, что ли, обстоятельствам.

— А у меня и семьи-то нет,

— Не важно. Пишите! Начальников обожать должно, а вы, сударь мой…

— Во-первых, поручик, я вам не сударь мой, а господин штабс-капитан. А во-вторых, прошение писать я не буду.

— Как угодно-с, высокоуважаемый господин штабс-капитан. Тогда будете отданы под следствие го поводу гибели вашей роты. Виноваты в этом один вы. Военный суд разберет!

Македон Иванович ударил левой рукой по правой, потянувшейся к шашке, и выбежал из штаба Три дня он мрачно пил и служил молебны преподобному Трифону, защитнику утесненных от начальства. Но и преподобный Трифон не защитил, и подал Македон Иванович прошение об отставке. Негоже против рожна прати — напорешься!

По истечении положенного времени последовал высочайший приказ по пехоте об исключении штабс-капитана Сукачева из списков армии по собственному желанию, а посему без пенсии, но с мундиром.

И сел Македон Иванович, как рак на мели. На что жить, коли пенсии не дали? Был он нищ, как турецкий святой, и гол, как бубен. Ни гроша за душой, только раны, лихорадки и ревматизмы кавказские. Хоть в квартальные иди! И предлагали ему квартального, предлагали даже капитан-исправника и начальника винной конторы. Но воротило боевого офицера ходить в полицейских или акцизных ярыгах, и устроился он заставным капитаном в большом губернском городе. А здесь и поджидала его самая большая беда. Снова споткнулся Македон Иванович на генерале. Прибывшему в город генералу показалось, что инвалиды заставной команды долго не поднимают шлагбаум, а заставный офицер не спешит с записью его подорожной.

Генерал взбесился и вызвал Сукачева на расправу.

— Почему долго «подвысь заставу!» не командовал? — заорал генерал на побледневшего Македона Ивановича.

— Не долго, а сколько положено.

— Разговаривать? Как фамилия?

— Штабс-капитан Сукачев, ваше превосходительство.

— Не Сукачев ты, а сукин сын! — крикнул генерал.

Македон Иванович побледнел еще больше и съездил генерала по физиономии так, что слетела с головы генеральская треуголка.

Судили, разжаловали и послали в сибирский батальон. Македон Иванович, как только немного огляделся, дезертировал. Побежал не в Россию, а еще глубже — в Сибирь. Разбежался так, что остановился только на Чукотке, а оттуда чукчи сплавили его на байдарах на Аляску. Македон Иванович знал уже, что на Аляске нет ни жандармов, ни полицейских, и выдачи оттуда нет, как из былой Запорожской Сечи Такие привилегии были у Российско-Американской Компании.

Диковатый этот край ничуть не напугал Македона Ивановича. Бани есть, русские печки есть, значит, жить можно! А привольные здешние просторы по сердцу пришлись кавказскому партизану. Недолго раздумывая, пошел он по пушному промыслу, определился в компанейские зверовщики и не прогадал. Пригодилась кавказская сноровка попадать без долгого прицела, с трехсот шагов, в копейку.

В охотничьих бродяжествах не раз заносило капитана в Канаду, граница с которой была неясна. Гостил он однажды в одном из фортов Гудзонбайской Компании и нашел там великое свое счастье. Непонятно, как могли они полюбить друг друга, — тихая, неяркая и нежная, как подснежник, дочь пастора и лихой, отчаянный зверовщик. И внешность у Македона Ивановича была не романтического героя — высокий шишковатый лоб, варварски-длинные, тронутые уже сединой усы, один-единственный маленький глаз и веселый, вислый нос, явно заглядывающий частенько в чарочку. Усердная посетительница молитвенных собраний, Джейн знала только два развлечения: чтение библии и игру на виолончели. А мистер Мак-Эдон начал обучать ее стрельбе из ружья, а затем и сложному искусству управления собачьей упряжкой. И выхватил озорной русский робкую девушку из пасторского домика, обители благочестия, и с треском, шумом, с ружейной пальбой помчал на вихревой упряжке по снежным равнинам. Выхватил не только пасторскую дочку, но и ее виолончель, укутанную в меха. Джейн, лежа на снегу рядом с возлюбленным, помогла ему перебить меткими выстрелами собак в упряжках погони и, не обращая внимания на жалобные призывы и воздетые к небу руки отца-пастора, крикнула на своих собак: «Кей-кей! Вперед, собачки!.. »

В трескучие морозы перемахнули они через грозный хребет святого Ильи и очутились на русской территории, на Аляске. Новее семейное положение обязывало Македона Ивановича к спокойной оседлой жизни. Он предложил свои услуги Компании в качестве начальника одного из редутов, и предложение его было принято с удовольствием: грамотный, храбрый, энергичный, во всем чувствуется бывший военный. Здесь, на Береговом редуте, и поселился Македон Иванович с молодой женой. Строгая пуританка и сумасбродный русский не чаяли души друг в друге.

Но недолго прожили они вместе. Вскоре белокурая Джейн начала покашливать тем характерным сухим кашлем, который вызывается омертвением легких, сожженных морозом. Это сказалась переправа через хребет святого Ильи при лютом морозе. И все реже и реже раздавались в редутной избе меланхолические звуки виолончели, вызывавшие суеверный страх индейцев, считавших их голосом бога касяков. На третьем году замужества Джейн не вставала уже с постели, а трагический случай, какие в те годы нередки были на редутах, ускорил ее конец. Индейцы, подогретые чьими-то рассказами о несметных сокровищах редутного амбара и магазина, выбрав время, когда зверовщики вышли на тропу, а зверобои ушли в море, напали на редут. Целый день отбивались от вопящей орды Македон Иванович и случайно зашедший на редут поп-миссионер Нарцисс, перебегая от одной бойницы палисада к другой. Но к вечеру краснокожие прорвались через палисад, и русские отступили в избу. А среди ночи индейцы ворвались и в избу. И поплатился бы Македон Иванович своим солдатским бобриком, Джейн — белокурыми косами, а Нарцисс — поповской гривой, если бы капитан не швырнул в горящую печь патронную сумку, полную зарядов. Печку разнесло, вынесло и угол избы, а краснокожих как ветром сдуло. Многих убило, а живые выпрыгнули в окна, перемахнули через палисад и припустили в лесные свои дебри.