Пятеро - Жаботинский Владимир Евгеньевич. Страница 32

Я присмотрелся, как она себя держит с мужем и ребенком: нечего было присматриваться, ничего нового. С Самойло она говорила, как когда то со мною или с теми белоподкладочниками: когда о пустяках — задорно, а когда о деле — деловито. С ребенком возилась ровно столько, сколько нужно было, раз нету няньки, но как то не было впечатления, чтобы «нянчилась»; прикрикивала, шутила, когда ушибся — приласкала, но ничуть не нежничала; а когда заснул, искренно сказала: «Уф! здорово вы мне надоели, Prince Charmant; сто рублей дам, если не проснетесь до половины пятого»; потянулась, схватила меня за руку и увела в сад, прибавив:

— Ступай в аптеку, Самойло, нам не до тебя: мы продолжим наш роман.

Я провел у них двое суток и все время, как собачка, ходил по дому и садику за Марусей. С утра она надевала тоненькую цветную распашонку: она ее называла «балахон» и уверяла, что в этом наряде удобнее варить что то такое для ребенка, хотя мне все время казалось, что вот-вот загорятся о пламя керосинки широкие висячие рукава. Ибо и на кухню я ходил за нею: «кум-пожарный при кухарке», смеялась она. Накормив сына, она повязала рыжие волосы платочком, надела передник и прибрала с горничной квартиру, а я помогал — лично стер пыль с глянцевитой рамы зеркала; но с шероховатых поверхностей отказался, и Марусе не дал, потому что все равно не видно. И она, хлопоча, все время щебетала, называла меня бездарностью и смеялась, по-прежнему немного хрипло.

— Не разберу, Маруся: изменились вы или нет?

Она подумала и решила, что только в одном отношении да. Она мне напомнила: давно, когда раз я «прочел ей нотацию» за слишком вольный язык, она мне объяснила свою классификацию неприличностей. Есть неприличности, которых детям знать нельзя; и есть та категория, которую детям знать не только разрешается, но даже неизбежно. В обществе, где есть и мужчины, и женщины, «детские» неприличности строго воспрещены, это дурной тон; но те, что не для детей, — пожалуйста.

— А теперь, — призналась она, — я могу нечаянно порадовать вас и анекдотом из категории младенческих вольностей; хотя постараюсь воздержаться. Трудно, понимаете, когда весь день с полуторагодовалым малышом.

Тут она вдруг меня притянула к себе и шепнула на ухо:

— Через пять месяцев будет второй.

— Вот бы не догадался!

Она повернулась профилем и весело спросила, следя за моим выражением:

— Не прибыло?

Я честно сказал, что нет, но она заметила что то у меня в глазах:

— Вы чему смеетесь?

Я, расхохотавшись, сознался:

— Вспомнил. Когда то — после другой моей «нотации», на другую тему о… вольностях, — вы тоже повернулись ко мне профилем, но опросили наоборот: что ж, убыло?

Она меня за эту справку расцеловала и затихла на минуту с головой у меня на плече.

— А встречаете вы моих «пассажиров»? — спросила она потом.

В двух шагах была Одесса, но она редко туда ездила, гораздо чаще Анна Михайловна к ней; и, когда гостила у матери, никого из прежних друзей не вызывала. Мне пришлось ей рассказать, кто остался, кто уехал, у кого какая служба или практика; и что все, когда со мной встречаются, до сих пор говорят не о былой юности, а про Марусю. Она слушала внимательно и растроганно, о каждом расспрашивала, вспоминала словечки, выходки, странности каждого, и о каждом наизусть Сережин «портрет»:

Вошел, как бог, надушен бергамотом

А в комнате запахло идиотом…

— Милые они все, — сказала она искренно; — чудно мне с ними жилось, так бы каждого сейчас и расцеловала, — как вас; не ревнуйте.

— А вы, Маруся, никогда не тоскуете? — спросил я, осмелев.

— Не, — ответила она просто, качая головою. — Ведь это было как купанье: плескаться в мморе — прелесть, но поплескался и баста; а выйдя из воды и надевши туфли и шляпку и все, кто разве тоскует по воде?

Показала она мне комнатку вроде своего будуара («моя личная норка»); там на столике я увидел карточку Руницкого, но о нем в этот раз она не заговорила, и я тоже.

На второй день, вскоре после завтрака, Самойло уехал в Одессу что то закупать и сказал, что вернется поздно после полуночи: в аптеке у него был ученик-помощник. Хоть он и стал много милее прежнего, я без него себя чувствовал куда свободнее; но Маруся, по моему, ничуть, — только, понятно, у нее больше было временни говорить со мною наедине; а говорила так же точно, как и накануне.

В десять я пошел спать — на рассвете надо было ехать; и скоро заснул. Разбудил меня плач ребенка; через минуту из той комнаты послышались шаги босиком и уговаривающий голос Маруси. Хотя толковала она с ним вполголоса, чтобы я не проснулся, но все слова доносились ясно, — только половины их я все равно не понял: это все было на языке того заколдованного края, куда от нас уносят боги девушек, преображенных первым материнством. А-ба-ле-ба-ле-ба-ле… А-гудь-гудь-гудь-гудь… Иногда, впрочем, слова были русские, но такие, которых я никогда не слышал: «шелковиночка серебристая», «светлячок», «лепесточек»… Потом запела потихоньку:

Он, наконец, угомонился; босые ноги зашуршали к моей двери, и Маруся шепнула:

— Спите?

Я отозвался; она вошла, в косах и в том балахоне поверх сорочки, сказала «подвиньтесь», села с ногами на кровать и заговорила:

— Полагалось бы выразить сожаление, что мы вас разбудили, но я страшно рада: покуда я там укачивала это добро, все молилась Господу, чтобы вы проснулись. Как то за этот час больше «за вами» соскучилась, чем от сотворения мира.

Не допопрощалась, видно. Бог знает, когда я снова тебя увижу, — молодость моя…

Было не совсем темно, с улицы косо падал свет керосинового фонаря. Она пристально вглядывалась в меня; протянула руки, погладила мои чуб, потом взяла за уши; я вспомнил, где-то читал, что в древнем Риме женщины, целуя, тоже брали за оба уха — Маруся немножко наклонилась, как будто хотела поцеловать и уже косы упали мне на лоб; но передумала, отодвинулась, велела: «дайте вторую подушку», положила ее себе за спину и оперлась.

Я сказал ей, не для того, чтобы вызвать опровержение, а совсем честно:

— На что вам молодость, Маруся? Ведь вам хорошо в этой новой молодости, во сто раз лучше: я не знаю, как это вышло, прежде бы не поверил, но ведь вы словно для этой жизни и родились, и все годы к ней себя готовили, только по своему готовили; и мама это знала — она мне давно предсказывала, только не называя Самойло, что так будет.

Маруся помолчала, потом ответила:

— Мама великая умница. Никогда мы с ней об этом не говорили — а она еще раньше знала, чем я.

— А вы давно знали?

— Ей-богу не помню. Всегда. Папа его привез, я еще была гимназисткой и готовила его к экзамену; и мне страшно импонировало, что он так умеет сосредоточиваться на главном и отметать пустяки, ничем его не обманешь и ничем не сманишь. Металлическая душа; или дубок, что ли. Тогда еще, верно, и порешила; а момента не помню.

Она вдруг засмеялась:

— Знаете? Самойло по своему такой же тонкий умница, как мама (это у них в крови — он ведь ей родня, а не папе). Раз он мне сказал: «если бы ты со мною попыталась флиртовать, я бы ушел навсегда. Что ты там набуянила с другими, мне все равно, а со мною нельзя. Не важно, если человек свистит на улице — главное, чтобы он понимал, что в синагоге свистеть не полагается».

Потом она поправилась, не глядя:

— Он сказал так: «мне все равно, что с другими — кроме Руницкого».

У нее слегка дрогнул голос; я инстинктивно выпростал из под головы руки и протянул их ей навстречу — она переплела свои пальцы с моими и долго не выпускала. Мы молчали — я где то прочел, или сам придумал и где то написал такое слово: молчать в унисон: это когда мысли сами между собою перестукиваются. Поэтому вышло совсем не «вдруг», а вышло естественно, по ходу и логике бессловного разговора и с ее бессловного позволения, когда я спросил: