Король нищих - Бенцони Жюльетта. Страница 77
– Эта отвратительная госпожа Бове! – недовольно проворчала раздосадованная госпожа де Мотвиль. – Когда я приехала во дворец, мне в общих чертах рассказали, что произошло. В два часа ночи королева приказала разбудить сыновей. Карета ждала в парке, у служебных ворот. В карету села королевская семья с этой Бове и воспитателем короля господином де Вильруа. Господа де Вилькье, де Гито и де Комменж сопровождали их верхами. Вот все, что я узнала.
– Пришел господин Ренодо, который сообщит нам кое-что новое, – сказал Рагенэль, вошедший к женщинам вместе с публицистом. – Он получил приказ ехать к кардиналу в Сен-Жермен, чтобы оттуда передать своим сыновьям новости, которые двор желает обнародовать в «Газетт».
– Я могу прибавить, что Люксембургский дворец пуст, – заметил Ренодо. – Месье, Мадемуазель и все члены фамилии уехали, как и обитатели дома Конде. Принц забрал с собой мать, жену, сына, своего брата Конти и свояка Лонгвиля, который управляет Нормандией.
– А герцогиня? – спросила госпожа де Мотвиль. – Она тоже уехала, несмотря на то, что беременна и днями родит от своего любовника Ларошфуко?
– Нет, она осталась в городе. На прощание я скажу: если вы хотите покинуть город, чтобы укрыться в Конфлане, уезжайте сию же минуту, как это делаю я! Через час ворота закроют и больше никто выехать не сможет. Действуйте быстро! В народе снова зреет гнев...
– Признаться, я останусь здесь, – ответила Сильви. – Иногда зимой в Конфлане бывают наводнения, а я не желаю подвергать опасности мою крошку Мари. Но вам, госпожа де Мотвиль, следовало бы поехать к королеве в Сен-Жермен.
– Нет. Я последую вашему примеру и останусь. Если бы королева хотела, чтобы я уехала с ней, то дала бы мне знать...
Теофраст Ренодо явно был хорошо осведомлен. Бегство в Сен-Жермен являлось частью давно вынашиваемого Мазарини плана по усмирению мятежного города и парламента. Единственное, о чем не подумал министр, так это снова обставить мебелью дворец в Сен-Жермене, где беглецы, чтобы спать, нашли в больших, пустынных и промерзших залах только три походные кровати и несколько вязанок соломы. Тем временем вокруг столицы сжималось железное кольцо. На западе, со стороны Сен-Клу, заняли позиции войска Месье. На севере расположились части маршала де Грамона. На юге были маршал де Ла Мейере и граф д'Аркур. Наконец, принц де Конде с десятью тысячами солдат занимал собственное владение Сен-Мор и, перекрыв переправы через Марну и Сену, тем самым отрезал Париж от главных деревень, снабжавших столицу продовольствием. Все эти войска уже располагались на своих позициях, когда в шесть утра Париж узнал о бегстве королевской фамилии и вновь взорвался неистовым гневом. Толпы людей пришли к Пале-Роялю, отлично понимая, что оттуда будут вывозить вещи; когда повозки с мебелью короля и регентши выехали из ворот, их взяли штурмом и весело разграбили. То же самое парижане проделали и с имуществом Мазарини.
Парламент отправил к регентше депутацию, которой поручил выяснить мотивы ее спешного отъезда. Депутацию даже не приняли; Анна Австрийская приказала парламенту покинуть Париж и перебраться заседать в Монтаржи. Тотчас по возвращении своих посланцев верховные судебные палаты приняли эдикт об изгнании Мазарини. Это означало объявление кардинала врагом общества и позволяло преследовать его повсюду, при любых обстоятельствах. После этого стали организовывать Сопротивление. Требовались войска – создали армию добровольцев. Требовались вожди – и их нашлось больше, чем нужно; но истинным дирижером героического безумия, охватившего Париж, был маленький, кривоногий, бойкий на язык коадъютер, который уже видел себя французским Кромвелем, несмотря на то, что без колебаний просил у Испании денег.
Фронда – отныне бунт получил это название – имела свою душу; но у нее был и свой злой ангел в лице женщины, которая, наверное, была первой красавицей Франции: герцогиня де Лонгвиль открыто встала на сторону мятежников, разозлившись на то, что ее любимый брат Конде примкнул к королевской партии и вел войну против Парижа. Чтобы ни у кого не было сомнений, чей лагерь она выбрала, герцогиня де Лонгвиль в компании герцогини Буйонской вместе с детьми официально перебрались в ратушу. Это был торжественный момент: Гревскую площадь заполнила толпа. Мужчины громкими криками выражали свой восторг, женщины плакали от умиления. В ратушу она и Гонди созвали командиров. Главнокомандующим был назначен бездарный герцог д'Эльбеф, дядя Бофора; здесь были также герцог Буйонский, надеявшийся получить обратно свое Седанское княжество, принц де Конти, примчавшийся из Сен-Жермена на зов своей сестры Лонгвиль, которую он любил преступной любовью, и любовник герцогини Франсуа де Ларошфуко, принц де Марсийак. Наконец, через два дня после водворения герцогини де Лонгвиль в ратуше перед возникшим словно из-под земли Франсуа де Бофором распахнулись ворота Парижа. Народ пришел в исступление. Город встретил герцога возгласами любви и песней:
Экзальтированная толпа на руках внесла его в ратушу, где Гонди, весьма раздраженный тем, что лишался роли единственного вождя, был вынужден принять герцога де Бофора и провести его к госпоже де Лонгвиль, одарившей своего бывшего воздыхателя самыми обворожительными улыбками. Несмотря на резкий холод, снег и плывущие по Сене льдины, это был праздничный день, после которого надо было возвращаться к будничной жизни и первейшей ее необходимости: в Париже обнаружилась нехватка съестных припасов. Обозы были перехвачены, цены на хлеб стремительно взлетели, усиливая раздражение горожан.
В действительности больше всего страдал простой народ. В особняках аристократов и в домах богатых буржуа имелись запасы. Для начала парижане овладели Бастилией; у коменданта крепости дю Трамбле хватило ума сдать ее почти без сопротивления. Это создавало хорошую базу для обороны на тот случай, если королевские войска предпримут штурм столицы, хотя люди прекрасно понимали, что план Мазарини совсем прост: задушить голодом Париж и его верховные судебные палаты, заставив последние быть сговорчивее.
Бастилию основательно разграбили; потом люди набросились на «роялистские» дома, по крайней мере на те, у чьих владельцев недостало ума внести богатые пожертвования. И тут все взял в свои руки герцог де Бофор, тем самым завоевав в народе еще большее восхищение. Он начал с того, что отправил в переплавку собственную серебряную посуду и другие драгоценные вещи, благодаря чему смог купить заметно подорожавший хлеб и раздать его беднякам. Он открыл двери своего дома, чтобы дать в нем приют детям; Бофор даже купил другой дом, который вверил попечению кюре церкви Сен-Никола-де-Шан, набожному человеку, недалекому, но милосердному сердцем. Отель Вандом, разумеется, тоже не остался в стороне и щедро раздавал дары, тогда как в обители Сен-Лазар господин Венсан, казалось, разрывался на части, спеша на помощь несчастным.
Сильви не выходила из дома, но Персеваль и Корантен каждый день бегали по городу за новостями. От них Сильви узнавала о подвигах на ниве благотворительности герцога де Бофора, кого парижане окрестили «Королем нищих». Неизменно окруженный своими самыми горячими поклонницами – госпожой Ализон и госпожой Пакетт, Франсуа де Бофор появлялся повсюду, обшаривая дома, в которых надеялся отыскать чем прокормить своих добровольных «подданных».
– Я с сожалением должен сообщить вам, дорогая моя Сильви, что ваш особняк разграблен, – как-то вечером сказал Персеваль. – Вашего мужа обвиняют в «мазаринизме», но я хочу заметить, что герцог Франсуа и пальцем не пошевелил, чтобы помешать разгрому дома. Он ограничился тем, что спас ваших слуг, которые сейчас у него, живые и здоровые.
– Слава Богу! Но... но вы встречались с ним?
– Да. Я даже обратил его внимание на то, что это ваш дом. Он мне ответил, что, поскольку вас в доме нет по той простой причине, что вы живете у меня, а богатство семьи Фонсомов в любом случае от этого не слишком пострадает, он вправе воспользоваться вашим добром. Все это было сказано в таких выражениях, от которых покраснел бы даже простолюдин!