Кречет. Книга I - Бенцони Жюльетта. Страница 24
– Для вас, может быть! Но не для меня…
– Тогда, значит, я права! Значит, ты не мой сын и никогда им не был. И я знала это. Достанет ли у тебя смелости признаться мне, как ты собираешься жить, кем желаешь сделаться? Ну, говори! Говори скорее, если только осмелишься признаться в своем позоре!
– Нет вовсе никакой необходимости торопиться, матушка, поскольку в моем желании нет ничего постыдного. Я хочу служить королю. Я хочу стать солдатом!
– Солдатом!
Мари-Жанна в ярости выплюнула это слово, но вдруг успокоилась и, помолчав, добавила уже другим, тихим и глухим голосом:
– Солдатом… как и тот, другой! Человеком, несущим разрушение, несчастье! Орудием разрушения! Дьявольским орудием… как и он!
Жиль затаил дыхание. Его мать, казалось, внезапно позабыла обо всем, что ее окружало. Казалось, что она видит что-то вдали, далеко за стенами, заслоняющими горизонт. Сейчас, может быть, она раскроет свою тайну, которую он так страстно желал узнать…
– Как и он? – повторил он совсем тихо. – Тот человек, мой отец… он был солдатом?
– Они все солдаты… В этой Богом проклятой семье все мужчины всегда были солдатами. На протяжении веков они умели делать только одно – убивать! А еще грабить, насиловать, жечь… Проклятые, бросившие вызов Богу! Все одинаковые, все похожие друг на друга, начиная с их знаменитого Кречета! Все! А ты, последыш, бастард… ты – как они, ты желаешь пойти за ними по их кровавым следам…
Она была на грани истерического припадка.
Бледная как мел, с обведенными черными кругами глазами, с пеной, появившейся в уголках губ, она походила на сивиллу, находящуюся в трансе, как будто она вновь переживала драму, жертвой которой была. Ужаснувшись, Жиль хотел обнять мать, но она его оттолкнула с неожиданной силой, с такой яростью, что он покачнулся и вынужден был опереться на стол. При этом он увидал Розенну, которая стояла на коленях подле очага с четками в руках и молилась, наклонив голову.
– Я прошу вас, – прошептал он. – Прежде чем мы расстанемся… навсегда… откройте мне хотя бы его имя…
– Никогда! Ты слышишь?! Никогда я больше не произнесу это имя! Я поклялась на Распятии!
Ты можешь губить свою душу, если таково твое желание… мне нет до того дела!.. Но ты никогда не узнаешь, от кого тебе досталось это проклятое имя!
– Значит, вы настолько ненавидите этого человека… который вас принудил, подверг насилию, обесчестил?..
– Ненавижу ли я?! О да! Я его ненавижу, всей душой ненавижу…
Внезапно она приблизилась к Жилю, вцепилась в его куртку и зашептала, обжигая его своим дыханием:
– Ты хочешь знать, почему я его ненавижу, почему чувствую к нему омерзение, почему никогда не смогу простить ему? Потому что он украл мое сердце, мой разум, мою жизнь. Ты говоришь: он меня подверг насилию? Да, но не так, как думаешь ты! Он заставил меня себя полюбить, сходить с ума от любви к нему. Он не насиловал меня, слышишь! Он только взял меня за руку… и я, несчастная, отдала ему мою душу, будто меня заколдовали! Он был дьявол, а я была ему слугою, это из-за него я от всего отказалась. Вот чего я не могу простить ни ему, ни себе, ни тебе… Особенно тебе, потому что ты похож на него. Теперь ты понимаешь, ты, «мой сын», почему я больше не хочу тебя видеть?
– Но я… я ведь любил вас! – крикнул Жиль. – Я и сейчас вас люблю! Я так хотел дать вам счастье, которого вы лишились…
Она отпустила его, повернулась к нему спиной, отошла на несколько шагов, затем, обернувшись, посмотрела ему в глаза. Внезапно очень усталым голосом она прошептала:
– Тогда послушайся меня! Вернись в семинарию, стань священником. У тебя нет другого средства сделать меня счастливой…
Он выдержал ее взгляд, затем, отвернувшись, произнес:
– Простите меня! Это невозможно…
– Тогда убирайся! Я проклинаю тебя, так же как и его!.. Ты больше мне не сын! Можешь убираться к дьяволу, если хочешь, меня это больше не интересует, потому что я больше никогда в жизни тебя не увижу…
Она отшатнулась от него, распахнула дверь и побежала по направлению к церкви, колокол которой звонил вдалеке. Не в силах сделать хотя бы одно движение, чтобы удержать ее или догнать, Жиль смотрел, как исчезает вдали раздуваемая ветром черная накидка. На сердце у него было тяжело, оно было отравлено горечью и печалью до такой степени, что он уже больше не знал, чего же на самом деле хочет.
Он почувствовал в своей руке чью-то теплую, сухую руку.
– Пойдем, сынок, – произнес надтреснутый голос Розенны. – Мы больше для нее не существуем.
– Я, да… но ты, ты ведь так долго служила ей?
Старуха с покорностью судьбе пожала плечами.
– Я, как и ты, принадлежу ко времени, о котором она больше не хочет вспоминать. Сейчас за ней должен приехать на двуколке сын папаши Гленика, чтобы отвезти ее к дилижансу. Она собиралась высадить меня в Эннебоне около дома господина ректора, чтобы он сказал, что мне делать.
Я лучше не буду ждать и пойду с тобой…
На Розенне было красивое праздничное платье и вышитый чепец, еще более расшитый, чем тот, что она носила в будни, но она, казалось, внезапно так постарела, стала вдруг такой жалкой, что сердце юноши рванулось к ней, к ней, которая всю жизнь была ему единственной настоящей матерью. За долгие годы забот и преданности она была награждена безразличием, самой жестокой неблагодарностью. Совершенно очевидно, что в сердце Мари-Жанны доставало места лишь для ее собственного Бога.
Переполняемый жалостью. Жиль обвил рукой плечи своей старой кормилицы, прикоснулся губами к ее щеке, затем сказал, не опуская рук:
– Ты права! Здесь нам больше делать нечего.
Пойдем же туда, где нас любят…
Из-за того, может быть, что он нашел кого-то, кого нужно было защитить, кого-то еще более несчастного, чем он сам. Жиль вдруг почувствовал, что на душе у него становится немного легче. Более того, пока он шагал рядом с Розенной с ее узелком на плече, в нем рождалось странное ощущение свободы, словно он вышел из густого и мрачного леса, полного кустов с больно жалящими шипами. Его раны кровоточили, но они, наверное, быстро затянутся от целебного воздействия новой жизни. Окутанные туманом ланды показались ему вдруг словно залитыми ярким солнечным светом. Солнце, и вправду, было уже близко…
КРОВЬ КРЕЧЕТА
—Она сказала мне, что проклинает меня, что больше никогда меня не увидит…
Жиль объявил об этом, лишь только ему открыли дверь, даже и не думая о том, что следовало говорить тише. В ризнице пахло воском, погасшими свечами, ладаном и крахмалом. Она была такой мрачной в сером свете вечереющего неба, что аббат Венсан, облаченный в свои белые одежды, походил на призрак.
Аббат продолжал спокойно доставать различные части облачения, которые ему вскоре предстояло надеть, чтобы встретить привезенное в церковь тело усопшего барона де Сен-Мелэна.
Можно было подумать, что слова Жиля, произнесенные трагическим тоном, не имеют никакого значения для него. Он лишь заметил в ответ:
– Могу предположить, что тебя это не удивляет. Что же еще она могла сказать? Ну, приготовь мне вот это кадило… У служки лихорадка, а певчие все делают кое-как. А пока мы одни, ты мне все и расскажешь.
Раскладывая ароматные палочки ладана, Жиль попытался как мог точно передать слова матери. Впрочем, они были еще слишком свежи в его памяти, чтобы он позабыл хоть одно из них.
Он приступил как раз к ее обвинениям против семьи своего отца, когда аббат, вдруг сильно взволновавшись, прервал Жиля:
– Ты в этом уверен? Она сказала: «…все, начиная с их знаменитого Кречета»?
– Уверен! Это слово так необычно… Но я не понял…
– Зато я понял! Твоя мать в пылу гнева дала нам ключ к разгадке тайны! Только на это я и надеялся. Теперь я знаю, кто твой отец… или кем он был, поскольку не знаю, жив ли он еще…
От изумления Жиль чуть было не уронил кадило.
– Вы знаете?
– Да! – ответил аббат. – Теперь я знаю и скажу тебе. Время у нас есть… Сядем на эту скамью… Впрочем, мой рассказ не будет очень длинным, ведь я не собираюсь рассказывать тебе всю историю предков твоего отца. Это захватывающая и ужасающая эпопея, но длина ее может обескуражить кого угодно. К тому же в моей библиотеке есть их генеалогия, я покажу тебе ее.