Купе смертников - Жапризо Себастьян. Страница 18

Она засмеялась как дурочка, прекрасно зная, что ведет себя как дурочка с этим молодым человеком, который несет всякую чушь, нисколько не похож на полицейского и явно смеется над ней.

— А вы считаете, это невинный поступок, — спросил он, — помочь даме спустить чемодан, если собираешься затем прижать ее в коридоре?

При этом он покачал головой с тем недовольным выражением, которое ей уже было знакомо, и поинтересовался, зачем, в сущности, ей понадобилось спустить вниз чемодан?

— Что она хотела оттуда достать? Она попыталась вспомнить, ясно представила себе молодую черноволосую женщину, юбку, которая слегка задралась, когда она поставила ногу на полку, и взгляд этого Кабура.

— Аспирин, кажется, или еще какие-то таблетки, которые обычно принимают в поезде. Думаю, что аспирин.

Он сказал: хорошо, хотя вообще-то не имеет значения, но как бы то ни было, невиновных на свете нет. Может, только уж совсем молодые, а потом сплошная дрянь.

Она стояла в проеме двери, опустив руки, как дура. Он на мгновение чуть приподнял руку, прощаясь, и вышел, а она продолжала стоять и, лишь когда он вышел на улицу, решилась вернуться и закрыть дверь. Она смотрела, как он спускается по лестнице, словно служанка, которую подцепили на танцульке и тут же бросили, идиотка.

Вечером она поужинала на кухне, глядя в раскрытую книгу, которую прислонила к бутылке минеральной воды, придерживая ее рукой. Она в десятый раз перечитывала одну и ту же страницу, но прочитанное не могло вытеснить из ее памяти образ женщины, задушенной в поезде.

Черные как смоль волосы, большие синие глаза, стройная и высокая женщина в хорошо сшитом костюме. И то, как она неожиданно улыбалась вам: ее улыбка заставала вас врасплох, внимательная, неотступная. Жоржетта Тома улыбалась часто, она очень много улыбалась за время пути. Она вошла с чемоданом в руках и улыбнулась: прошу извинить меня. Отказалась от предложенной ей карамельки и сразу же улыбнулась: вы очень милы. Сама предложила сигарету этому Кабуру и улыбнулась: прошу вас. И утром сорокасемилетняя женщина, которая плохо спала той ночью, замерзла и страдала при мысли, что ей снова придется есть на кухне одной перед открытой книгой, которую она прислонит к бутылке минеральной воды и будет придерживать рукой, наклонившись над своей полкой, эта женщина снова увидела обращенную к ней неожиданную улыбку, как бы говорившую: доброе утро, наше путешествие все-таки подходит к концу.

Бедняжка не знала, что скоро умрет, мысль о том, что ее жизненный путь близится к концу, ей даже в голову не приходила. Мне бы следовало сказать об этом инспекторам.

В газете, которую все читали накануне, было написано, что тут не может быть и речи о сведении счетов или ограблении. О чем она думала в то время, когда ее убивали? О чем думаешь, когда тебя убивают?

Элиана Даррес убрала посуду, тарелку, столовый прибор, бокал, кастрюлю, в которой сварила себе яйца. Она довольно долго стояла в прихожей, между дверью, ведущей в спальню, и входной дверью, не зная, лечь ли ей спать или пойти куда-нибудь, все равно куда, лишь бы не оставаться одной.

Она подумала: я еще успею сходить в кино в нашем квартале. Она почти каждый вечер бывала в кино, уверяя знакомых, что посещения эти необходимы ей для работы, хотя на самом деле она терпеть не может кино и ей приходится совершать чудеса, чтобы выкроить нужные для этого два часа. Иногда она по два-три раза смотрела один и тот же фильм, потому что плохо запоминала названия, а фотографии у входа в кинотеатр часто лгали. Впрочем, это не имеет никакого значения. Какая разница. В антракте она покупала мятные конфеты. Какая разница.

На следующий день, взглянув на себя в трюмо туалетного столика, она решила, что прекрасно выглядит и хорошо отдохнула. Стояла чудесная погода, над площадью Трокадеро светило яркое солнце. Она одевалась, глядя через окно спальни на спокойное безоблачное небо, и мысли ее текли так же спокойно.

Убили женщину, с которой она не была даже знакома, это печально, но и только. К этому следует отнестись так, как это того заслуживает. Она скажет им то, что считает нужным сказать, и не будет думать о том, какое производит на них впечатление.

Прежде всего она вовсе не ошиблась, она не могла ошибиться по поводу того молодого человека с верхней полки. Пусть они сами разбираются, что все это значит, но голос, который она слышала, и силуэт в темноте свидетельствовали о том, что это юноша, а не женщина. Если они не верят ей, тем хуже для них.

Затем она объяснит им, что у Жоржетты Тома не было никаких причин для волнения и уж во всяком случае она не подозревала, что ее собираются убить. С таким же успехом могли задушить девчушку из Авиньона, это было бы так же неожиданно и так же невероятно. Она постарается объяснить им значение одной улыбки, вот это действительно важно.

Она, быть может, попытается им также объяснить значение одного взгляда, взгляда Кабура, когда молодая черноволосая женщина поставила ногу на нижнюю полку, чтобы достать чемодан, и при этом ее юбка слегка задралась.

Если белокурый инспектор будет там, он снова испустит вздох, короткий и дерзкий, как бы желая сказать: я прекрасно вижу, что вы за женщина, к какому разряду святош вас следует отнести. Он решит, что ей повсюду мерещится что-то дурное, потому что сама она только об этом и думает.

Что за глупость он сказал? Что, дескать, на свете все виноваты.

Ее беда в том, что она все время думает, будто ее в чем-то собираются упрекнуть. Она прекрасно знает, в чем именно, но это же неправда. Женщина, судорожно цепляющаяся за ускользающую молодость, пытающаяся хоть как-то развлечься. И эти жалкие потуги называются грехом. Людоедка-климактеричка. Так сказать, седина в бороду — бес в ребро. Она двадцать лет была замужем за человеком, которому ни разу не изменила, он вечно болел, и его присутствие в ее жизни ощущалось немногим больше, чем теперь, когда его фотография стоит на комоде в спальне.

Она взглянула на фотографию, когда выдвигала ящик комода, чтобы взять перчатки и сумочку. В 1914-м году он был отравлен газами. Мягкий, ласковый, он был единственным человеком на свете, не вызывавшим у нее желания уйти в свою раковину, и он так страдал последние месяцы, что она встретила его смерть с облегчением.

Грех. У нее были два любовника: первый еще до замужества, в восемнадцать лет, во время каникул, когда она готовилась провалить второй экзамен на бакалавра, и еще один, уже после смерти мужа, в прошлом году, и она до сих пор не может понять, как все это и с тем, и с другим могло у нее получиться.

У нее в памяти не сохранилось никаких воспоминаний о первом любовнике, она даже забыла его имя, не помнила, был ли он красив или нет, ничего не помнила, кроме того, что страшно боялась, как бы их не застали врасплох, и он, вероятно, тоже боялся, так как не стал ее раздевать, а только задрал ей юбки на краешке кровати.

Даже теперь, когда в ее присутствии говорили о молодых девушках, ей становилось не по себе — не потому, что она считала случившееся серьезным проступком, а как раз потому, что ничего не помнила. Все происходило как-то быстро, мучительно трудно и немного непристойно. И та маленькая дурочка, позволившая это с собой проделать, чувствуя, как к свисающей с кровати голове приливает кровь, была не она.

В передней, уже выходя из квартиры, она снова взглянула на себя в свою «ведьмочку», вспомнила воспитательницу из пансиона, и ту маленькую дурочку с задранной юбкой, и ту женщину, которая спустя почти двадцать лет позволила обнять себя в бистро, где пахло жареным картофелем и красным вином, напротив кинотеатра «Дантон».

Странно, если подумать, у нее с перерывом в двадцать лет было два любовника одного возраста, словно это был один и тот же, словно первый просто не состарился. Второй тоже сдавал экзамены, которым не видно было конца, посещал бистро, где играл на бильярде, тогда как первого интересовали игральные автоматы.