Кречет. Книга III - Бенцони Жюльетта. Страница 30

— Наоборот, мой мальчик! Я к ней что-то слишком быстро привык, это-то меня и удивляет!

— Я что, действительно похож на американца?

— На американца? Я не знаю, как должен выглядеть настоящий американец и чем он отличается от тех храбрых европейцев, что пришли к нам на помощь. Есть американцы брюнеты, блондины, рыжие, темнокожие, светлокожие… На самом деле настоящие американцы — это наши братья индейцы. А все остальные, и я в том числе, мы лишь потомки голландских, английских, ирландских, французских переселенцев… Нет, меня удивляет не это. Я смотрю на тебя и не могу понять, откуда у тебя привычки настоящего моряка и почему ты так похож на старого Джона?

Ты вполне можешь ехать в Америку и выдать себя за его сына.

— Старого Джона? Ты что, его знал?

Тим пожал плечами. Они, без привычной оленьей куртки, казались странно узкими, сжатыми плотной городской одеждой.

— Он жил в Провидансе, а я родом из Стиллборо, это не так далеко. Мой отец, пастор, был, кажется, единственным человеком в мире, с которым капитан Воган разговаривал, когда был на суше. Жил он в старом доме, полном сквозняков и пустых бутылок. Когда «Сускеана» стояла на ремонте, отец ездил к нему и брал меня с собой. Воган был высокий и тощий, с широкой бородой и густыми бровями — они почти закрывали глаза, неприветливый и молчаливый, как рыба. На берегу он большее время пил и за час из него можно было выжать слов десять, а поскольку он их обычно заимствовал из Библии, то мало было желающих с ним спорить.

— Но с твоим отцом он же о чем-то разговаривал? — спросил Жиль, поневоле заинтересованный историей человека, чей образ и имя он вынужден был носить.

— Совершенно верно, они говорили о Библии!

Старик знал ее так же хорошо, как и мой отец, и, когда был в хорошем настроении и не пьян, мог часами комментировать какой-нибудь простой стих. Правда, с той же скоростью: по десять слов в час, — добавил Тим смеясь.

— Любопытно, что ты его знал, — сказал Жиль. — Но, признайся, тебя не шокирует то, что я присвоил его имя?

— Почему это должно меня шокировать? Таким сыном, как ты, любой бы гордился, и я уверен, что старый Джон доволен заменой. Нет, я думал не об этом, сегодня утром мне в голову пришла одна идея.

— Какая?

— Недели через две-три я уеду в Америку с депешами от господина Джефферсона. Почему бы тебе не поехать со мной вместе и действительно не стать Джоном Воганом-младшим? Насколько я понимаю, тебе здесь не слишком сладко. И если тебе удастся вырвать жену из той скверной истории, в которую она попала, то на просторах Атлантики будет легче укрыть ее в безопасном убежище. Что ты об этом думаешь?

— Забавно, — ответил задумчиво Жиль. — Забавно, что моя новая голова подала тебе ту же мысль, что родилась и у меня, когда я впервые смотрел на свое новое лицо в гостинице Вайят.

Мне захотелось все бросить, уехать и начать жизнь сначала.

— Вот видишь! — обрадовался Тим. — Моя крестная называла это предчувствием. Она говорила, что к предчувствию нужно обязательно прислушиваться. Ну что, поедем?

— Не знаю. Это было тогда, когда я считал, что Жюдит меня забыла… И еще я вспомнил…

Тебе, моему самому старому другу, я могу признаться: я думал тогда не о Жюдит. Я думал о…Ситапаноки! Мне вдруг смертельно захотелось увидеться с ней…

Лошади шли медленно, шурша опавшими листьями. Стрела солнца пронзила ветки большого тополя. Бронзовые листья сверкали, словно глаза индейской принцессы. Тим кашлянул и быстро, словно внезапно решившись, произнес:

— Ты не сможешь увидеться с ней, Ситапаноки умерла…уже давно, но я об этом узнал лишь полгода назад.

— Умерла?!

Даже произнеся это страшное слово, Жиль до конца не мог поверить в случившееся. Ситапаноки была, быть может, самым прекрасным созданием, когда-либо родившимся на земле, так животворно восхитительна, что ее сияние казалось светом небес, и для тех, кто не прикасался к ее живой и теплой коже, она представлялась дочерью богов, случайно заблудившейся среди смертных. Представить ее мертвой невозможно, абсурдно, нелепо, не правдоподобно…

Не без удивления Жиль почувствовал, что не огорчен, а скорее утешен словами Тима. Мучительное воспоминание о той, что отвернулась от него и ушла к другому, больше не будет нарушать покой его ночей, прекрасное индейское приключение навсегда ушло в прошлое… Но что-то заставило его спросить:

— Отчего она умерла? Ты знаешь?

Тим кивнул и, отвернувшись, ответил:

— Она умерла от грудницы примерно через девять месяцев после возвращения в лагерь Корнплэнтера. Она родила ребенка… мальчика с бронзовой кожей, но светлыми волосами и голубыми глазами.

Несмотря на все свое самообладание, Жиль так резко дернул за поводья, что лошадь шарахнулась в сторону и чуть не сбросила его. Он успокоил ее и повернул к другу свое внезапно побледневшее лицо.

— Что ты сказал?

— Я ничего не говорил. Это ты меня спросил, отчего умерла дочь последнего самагора алгонкинов, и я тебе ответил.

— Но ребенок? Что стало с ребенком?! Он жив?!

— Тот, кто принес мне эту весть, рассказывал, что мальчик здоров и красив, и Корнплэнтер относится к нему лучше, чем к своим сыновьям, так как видит в нем дар Великого Духа, сына Солнца и Луны, и считает, что боги вручат ему власть не только над шестью ирокезскими племенами, но и над последними алгонкинами и, кто знает, может и над белыми… Он пророчит мальчику великую судьбу.

— Сын, — бормотал потрясенный Жиль. — У меня есть сын.

Слово, такое новое для него, опьяняло Жиля.

Он никогда прежде не испытывал ничего подобного. По его расчету мальчику сейчас уже года три, настоящий маленький мужчина, и Турнемину стало неприятно, что его сын называет отцом вождя ирокезского

племени.

Тим не без коварства добавил:

— Он сын Корнплэнтера, по крайней мере, вряд ли найдется достойный воин, который захочет претендовать на ребенка. Может, ты попробуешь? Когда снега покроют долину Махук, трудно будет добраться до вигвама Корнплэнтера. Сила его огромна, а воины многочисленны.

Взгляд, каким Жиль окинул его, был полон горечи и упрека.

— Ты не должен был мне рассказывать все это, Тим… во всяком случае не сейчас, когда мне нужна ясная голова и свободное сердце. Если бы не опасность, грозящая Жюдит, клянусь тебе моей душой и честью отца, что никакая сила, никакой человеческий закон не помешал бы мне поехать с тобой! Но я себе не принадлежу… пока. И потому, во имя нашей дружбы, не напоминай мне о сыне Ситапаноки…

— А почему я должен напоминать о нем? Я вообще ничего не знаю…

Они достигли Сены; ее рыжая и фиолетовая вода омывала деревню с белыми домиками с коричневыми крышами и роскошными шпалерами виноградников. После перенаселенного Фонтенбло она казалась удивительно тихой и мирной. Хлыстом Жиль указал на большую искусно нарисованную вывеску, скрипевшую над низкой дверью.

— Вот он, Гран-Прессор, — сказал Турнемин, в его голосе деланное спокойствие выдавало сердечное волнение. — Будем надеяться, что Ферсен скоро придет…

Но лишь на следующий день поздним вечером высокий силуэт Ферсена показался на пороге комнаты, в которой изнемогающий от беспокойства Жиль метался, как тигр в клетке, а благоразумный Тим, усевшись на корточки перед камином, поджаривал каштаны.

Стараясь поймать взгляд шведа. Жиль воскликнул:

— Ну как?!

Ферсен сбросил плащ, снял перчатки и протянул к огню белые длинные руки, о красоте которых он постоянно заботился.

— Я ничего не могу тебе сказать. Королева хочет тебя видеть.

Жиль нахмурился.

— Почему? Ты ей не сказал…

— Я сказал все, что мог сказать. Она ничего не ответила мне и велела тебя привести.

— Мне это не нравится… Видно, она очень хорошо к тебе относится, если посылает с такой неприятной миссией. Но будь что будет! Я увижусь с Ее Величеством, если она так желает. Скажи только, где и когда?

— Сегодня вечером во дворце бал. Я должен проводить тебя к полуночи в Партер. Там ты ее встретишь. У нас есть еще два часа, и я не откажусь от стакана вина, которое так нравится Тиму, и какой-нибудь легкой закуски. По правде говоря, я умираю от голода, я не ел со вчерашнего вечера.