Последний фаворит (Екатерина II и Зубов) - Жданов Лев Григорьевич. Страница 47

– Ну, пой, дитя мое. Ты тоже очень мило поешь… Пой…

Овладев собой, сдерживая негодование против дерзкого фаворита, Голицына взяла ноты. Санти начал аккомпанировать.

Первый куплет, скучный и тягучий, даже лишенный опасных намеков, пропет.

Звучит рефрен. Начинается вторая строфа… Но находчивая девушка снова поет слова первого куплета. Все переглядываются.

Императрица, почти и не слышавшая пения, не любившая музыки, когда певица умолкла, обратилась к ней:

– Милочка, что это за иеремиада такая?

– Так точно, государыня. Истинная иеремиада… Самая скучная на свете, которую я лишь знаю.

Александр с незаметной улыбкой дружески поглядел на умную женщину.

Зубов, надутый, красный, отошел прочь и целый вечер был не в духе.

К концу вечера Елисавета шепнула Голицыной:

– Выйдемте вместе. Александр хотел с вами говорить…

Когда стали расходиться, Елисавета с мужем и Голицына втроем отправились еще прогуляться по тихим аллеям парка.

– Знаете, Зубов влюблен в мою жену! – сразу, неожиданно заявил Александр, держа под руку слева Голицыну, справа – Елисавету. – Что мы теперь будем делать?

– Быть того не может…

– Но, но… без хитростей… Вы знаете сами…

– Если он так дерзок, ваше высочество, если он сошел совсем с ума… надо его презирать…

– Гм… Это легко сказать… Теперь, когда… Ну да все равно… Ссориться с ним нет оснований… Но что всего противней – ему помогают почтенные люди… Княгиня Шувалова, старый дурак Штакельберг… Впрочем, мы еще подумаем… Вот ваша дверь, chere Barbe [20]. Доброй ночи!

Говорят, хорошие, радостные вести должны разрушить трое дверей бриллиантовых, чтобы достигнуть человеческого уха. А печальные, горькие слухи, как легкий пух одуванчика, разлетаются по ветру, проникают повсюду и находят того именно, кому на душу должны лечь тяжким, свинцовым гнетом…

Екатерина и сама скоро стала замечать особое внимание, какое Зубов выказывал Елисавете, и с разных сторон полунамеками, улыбками, выразительными взглядами и пожиманием плеч, яснее, чем открытым доносом, многие из приближенных дали знать старой покровительнице, что ее молодой друг сердца если уже не изменил, то собирается это сделать и пока остается чист, но не по своей вине.

Зубов и сам по себе не нравился Елисавете, несмотря на «писаную красоту» его, да и благоразумие подсказывало молодой женщине, что фаворит может и вольно, и невольно завести в беду ее и великого князя Александра еще больше излишней близостью, чем показной холодностью, даже искренней враждой.

Екатерина ничего не сказала фавориту, даже когда получила прямые доказательства до неприличия явного ухаживанья Зубова за женой ее родного внука.

Только к Мамонову немедленно полетело письмо… Очень дружеское, даже ласковое.

Раньше ей писал много и часто оставленный фаворит, не нашедший счастья в браке по страсти, каким был его брак со Щербатовой.

Но, не получая благоприятного ответа на все взрывы раскаяния, просьбы о прощении и намеки о возврате прошлого, граф Мамонов умолк.

Письмо Екатерины поразило его не меньше, чем тон самого послания, почти вызывающий на новые признания, предлагающий вернуться ко двору.

Пока он думал, что ответить, Зубову очень осторожно «друзья» его, конечно настроенные самой государыней, дали знать о возникшей переписке.

Чего ждала Екатерина, то и произошло. Ей не хотелось первой нападать, и, согласно пословице, что на начинающего – Бог… Да! И могла опасаться оскорбленная женщина, что Платон помянет имя брата Валериана, ревновать к которому Екатерину он имел полное основание.

Она решила выжидать… и дождалась.

Объяснение произошло в первое же утро после сообщенных ему подробностей о неприятной переписке, причем Зубов получил в руки черновые наброски, даже не задумавшись слишком над тем, как они попали к лицу, предающему Екатерину.

Кончив доклад о более важных делах, о том, как успешно идет преследование мартинистов здесь и в Москве, насколько подвинулись приготовления к персидо-индийскому походу, фаворит вдруг мягким, но звенящим, напряженным голосом спросил:

– А что, ваше величество… Вот теперь надо много людей повернее к делу поставить. В Москве и здесь… Что, если бы графа Александра Матвеевича вызвать?

– Какого графа Александра… – как будто не сразу вспомнив, переспросила Екатерина. – Да ты что?! – вдруг с хорошо разыгранным изумлением заговорила она. – Ты это про Мамонова? Да какая муха нынче нас укусила?

– Нисколько, ваше величество, – по-французски продолжал Зубов, как бы желая, чтобы холодные обороты чужой речи подчеркнули содержание делового разговора. – Я по совести. Вы изволите доверять бывшему своему любимцу. А это много значит. Не зря же такая доверенность. Видно, что стоит он ее… И… – Зубов набрал воздуху, словно подбодряя себя. – И слышал я – снова теперь переписку с графом возобновить изволили… Вот я…

– Переписку? С графом? Да кто тебе сказал? Кто это посмел?..

– Никто, ваше величество… Случайно это вышло… Люди толковали, не знали, что я слышу. Тут никто не виноват…

– Ты еще покрываешь? За мной шпионят, значит? Я уж не вольна писать, кому хочу? Если справилась, как там живут они с женой, что же в том?..

– Если бы даже и сюда звали графа – тоже ваша воля! – выпалил Зубов, давая этим знать, что ему известно точно содержание письма…

– Вот как! Не подивлюсь, если и брульон попал к вам, генерал, который я в корзину бросаю по доверчивости к людям моим порой. Это никто, как Захар… Или одна из девиц моих, к вам неравнодушная… Вы и их очаровали вашими глазами, как чаруете вон внучку мою, княгиню великую… Елисавету…

Настала очередь Зубову притвориться изумленным, сдержанно-негодующим.

– Я?! На великую княгиню?! Глаза!..

– А то что бы еще? Руки коротки, сама понимаю. Она молода – раз. Муж у нее красавец – два. Наследник трона – три… Если с ней не горяч, так и с другими не пылок нисколько – четыре. Чего же ей отвечать на вздохи и стрелы чужих глаз, хотя бы и таких красивых, как ваши?! Понял?! На первое время попомни эти мои сентенции. И не будем больше говорить ни о письмах моих Мамонову, ни о вздохах твоих под окнами внучки, о серенадах, в ее честь даваемых… О романсах, которые приказывал слагать от имени своего для той же княгини Елисаветы. Видишь, и я кое-что знаю… Положим, молода она, хороша, как утро… И близко вы друг от друга… Но об этом я подумала… Дворец построю внуку особенный в Царском… И не будет тебе летом искушений… А зимой… Зимой, поди, они теперь реже станут бывать у нас… Может быть, семья прибавится… Хотя и плох внук на этот счет, как сказывают… Словом сказать, помни. А я забыть постараюсь и проказы твои, и графа в красном кафтане… Доволен? Перестал брови хмурить? И слава Богу. Будем кончать дела твои.

Вечером, говоря с Анной Никитишной Нарышкиной о сцене, которая разыгралась у нее с фаворитом, Екатерина между прочим сказала:

– Что его винить? Оба молоды. Я понимаю. Да и своего уступать не хочу… Знаешь, тут вышло по старой скороговорочке французской, которой учила меня еще в детстве m-lle Кардель: le ris tenta le rat, le rat tente tata le ris [21]. Попробуй сразу выговори так скоренько…

Екатерина даже пропела скороговоркой мудреную фразу, как, должно быть, делала это в детстве.

– Вот и тут: рис приманил крысу… Крыса – взманенная – хотела попробовать рису!.. Да не удалось… Бедненький, ты бы видела его рожицу. Делаю вид, что сердита. А сама бы так и поцеловала моего милого генерала!..

На этом и кончился роман Зубова с Елисаветой – на самой своей завязке.

Мамонов тоже не помешал. Взвесив все шансы, влияние Зубова, его силу, при помощи которой фаворит-пигмей свалил колосса Потемкина, Мамонов очень осторожно, ссылаясь на недуги, отказался от предложенной ему чести возвратиться в Петербург.