Последний фаворит (Екатерина II и Зубов) - Жданов Лев Григорьевич. Страница 63
– Со мной? Теперь? – вдруг с блеском в глазах, охваченный каким-то новым порывом, переспросил король. И сейчас же снова потемнел. – Это невозможно. Осенью море так опасно.
Мать замолчала, не находя возражений. И среди наступившей в этом уголке тишины робким звенящим звуком пронеслись слова, как будто против воли слетевшие с розовых детских губ княжны:
– С вами мне ничего не страшно.
Король протянул руку, взял холодные пальцы невесты, слился взором с ее расширенными, потемнелыми, испуганными и счастливыми глазами.
Казалось, сейчас она глядит в самую душу юноши, читает там самые тайные его мысли. И эта робкая, звенящая мольба, этот полувздох, полупросьба были последней попыткой отстоять свое счастье, побороть то неминучее, злое, грозящее впереди, отчего бледным и сумрачным стало теперь лицо юноши.
Мать чувствовала, что происходит нечто особенное. Но ее уравновешенная, спокойная германская натура не могла уловить тонких изгибов этих юных, но уже надломленных чем-то душ.
И, видя только колебания юноши, она снова заговорила:
– Доверьтесь мне, мосье Густав. Я женщина, но я мать! Хотите, чтобы я поговорила с императрицей? И все будет улажено. Если есть возражения со стороны вашего дяди, она сумеет устранить их…
– О, да, прошу вас, – слишком поспешно, как-то деланно, с показной радостью и оживлением согласился король. – Правда, поговорите с императрицей. Она так умна. Как решит, так пусть и будет… И если это случится, я буду очень рад… Я так буду рад! – снова с искренним порывом повторил он. – А вы, Александрина?
– О, сир!..
– Ну, вопрос кончен. Я должна вас на минуту оставить, дети. Пора ужинать. Великий князь не переносит, если опаздывают звать к столу. Я сейчас… Идем, Лена.
Младшая княжна поднялась и пошла за матерью.
– Так вы не боитесь ничего со мною, Александрина? Правда?
– Правда, сир…
– А если бы пришлось умереть, утонуть в море…
– Вам утонуть?.. Помилуй Боже!..
– Нет, вам со мной… Нам вместе…
– Вместе?! Ну, что же… Значит, так велел Бог.
– А вы очень верите в него?
– Да. Меня так учили. Он добрый… Он дает нам столько радостей… – Девушка поглядела прямо в глаза жениху.
– И столько горя, Александрина!.. Конечно, вы дитя… Вы видите пока только радость! – наставительно произнес юный скептик. И сейчас же вернулся к своему главному вопросу: – А меня вы очень любите, Александрина?
– О, да!
– Значит, мы будем жить мирно, хорошо?.. И вы будете слушать меня, что бы я вам ни сказал?
– О, да. Генеральша и мама мне говорили, что жена во всем должна исполнять волю мужа. Так велел Господь…
– А ваше сердце что вам говорит, Александрина?
– Я буду слушать вас, – тихо ответила девушка.
– Что бы я ни сказал?! – взяв руку девушки, спросил настойчивый король.
– Да. Бабушка мне говорила, что вы благородный, добрый… И никогда не потребуете от меня чего-нибудь такого, в чем я должна была бы вам отказать…
– Ах, бабушка это говорила? Она очень умная, ваша бабушка. А… что еще она говорила вам? Не можете ли поделиться со мной?..
– Больше о вере… Говорила, что я должна строго держаться нашей, греческой веры. Что Бог не любит, если изменяют без причины родную веру. Что наш народ очень ревнив к своей религии и следит, как мы, как сама императрица относимся к вере. И если я переменила бы веру, в народе будут говорить, что царская семья остыла к религии. Это будет опасно для трона… И много еще говорила мне…
– Она очень умна, ваша бабушка. Но все-таки вы даете мне слово, что будете слушать своего мужа и короля, когда нас повенчают? Да, Александрина?
– Даю! – протягивая свою тонкую руку, ответила княжна. – Да разве может быть иначе? Вот мама… Иногда папа бывает болен, раздражителен. А она только и думает, как бы исполнить все, что он желает… А я… для вас…
– Верю. Ну, хорошо. В добрый час. Завтра наше обрученье. А там… Посмотрим, что скажет завтрашний день… Но идемте. Зовут ужинать… Мама… Ее величество кивает нам… Идемте…
И нежно, бережно, как больную, повел к столу король свою невесту.
За столом был весел, шутлив, как никогда. Ласково говорил с княжной, не стесняясь ни присутствия Павла, ни всех окружающих.
Радостная, счастливая ушла спать после вечера княжна. Еще никогда не была она так довольна.
А ночью вдруг ей приснился тяжелый, страшный сон. Она проснулась вся в слезах, тряслась и плакала, сидя на постели… И никак не могла вспомнить, что ей снилось сейчас. Какой ужас вызвал эту дрожь, эти слезы?
Обручение назначено было в семь часов. Но задолго до этого начался усиленный съезд к разным подъездам Зимнего дворца.
В тяжелой, запыленной дорожной карете примчался новгородский митрополит, сделавший в течение суток двести верст до столицы.
Приехала вся семья Павла с невестой, с ним самим во главе. Министры, послы, ближайшие сановники собирались понемногу к малому подъезду.
Но подъезжала и большая публика, приглашенная на бал, который после обручения был назначен в тронной зале.
Императрицу из Таврического дворца ожидали к самому часу обручения.
Но она приехала раньше, чтобы посмотреть наряд невесты, украсить ее бриллиантами, узнать, как принят регентом и королем брачный договор, который к шести часам Морков повез им обоим для предварительного прочтения.
Вялый на вид, со своей обычно тягучей, медлительной речью, Морков обладал особенной гибкостью, корректным бесстыдством, необходимым в некоторых особенно щекотливых и запутанных делах. Выражая готовность жертвовать своим самолюбием, покоем, честью для удобства и блага покровителей, этот интриган сумел втереться к Безбородке, потом предал его спокойно, со своей обычной пассивной и вялой миной и стал гончим псом, креатурой, но часто и вдохновителем всевластного фаворита, последнего любимца Екатерины.
Теперь только холоп Морков с несокрушаемым бесстыдством мог явиться к королю и его регенту, к послу и членам посольства, которые сидели в торжественном молчании, только он мог начать своим вялым голосом чтение брачного договора, составленного заведомо неправильно. И его, и Зубова, и даже Екатерину успокаивала мысль, что дело зашло слишком далеко. В такую минуту юный король и его хитрый регент не решатся на крайние меры и будет подписано то, чего не подписал бы Густав в иную минуту.
Учитывая эту психологию, громко, внятно по возможности огласил Морков статьи брачного договора.
Молча, с глубоким вниманием слушают его сидящие вокруг.
Только изредка регент бросает беглый взгляд своих прищуренных, хитрых глаз на племянника, словно повторяя одну и ту же мысль: «Что? Видишь! Говорил я тебе».
Король на это каждый раз только чуть-чуть закусывает свои полные губы, желая не выдать охватившего его волнения.
Смолкло небрежно-четкое, устало-протяжное чтение Моркова.
Шведы сидят, уперев в землю глаза, словно там написано то, что они собираются сказать, но неясно; и стараются дипломаты разобрать спутанные знаки.
Морков даже поежился от тяжелого, продолжительного молчания, наступившего после его чтения, и с легким вопросительным звуком поглядел на регента.
Тот, держа сложенные руки на обширном животе, непроницаемый, холодный и необычно серьезный, только повел глазами в сторону короля, как бы поясняя, что слово за ним.
Не сразу решился поднять Морков глаза на юношу. Даже ему теперь показалось, что отсюда грозит что-то недоброе, неожиданное, что может разбить все хитрые планы, может опрокинуть старания и мудрые ходы многодневной политики.
И он угадал.
Король заговорил холодно, властно, хотя и негромко:
– Должен признаться, граф, я удивлен. В этом договоре есть вещи, о которых не было ничего условлено между императрицей и мною при последнем свидании нашем. Поэтому я вынужден задать вопрос: от нее ли вы докладывали мне эту бумагу для подписи?
Юркие, острые глаза Моркова остановились, словно он увидел что-то очень опасное. Но тем не менее он с поклоном произнес: