Третий Рим - Жданов Лев Григорьевич. Страница 22

В далеком, тихом Суздале, колыбели князей московских, живет Соломония за крепкими стенами Покровского девичьего монастыря, не то в почетном заточении, не то на положении схимницы. Впрочем, ей можно было изредка видеться с приезжающими прежними друзьями, знакомцами и ближними слугами. При ней были свои девки да бабы-прислужницы…

И вот в эту же пору, ранней весной 1538 года сидит насильно постриженная княгиня-затворница в своей келье.

Постарела, изменилась былая красавица-княгиня. Волосы побелели, лицо обрюзгло, тело от сидячей жизни одрябло, ослабело… Восемь лет беспрестанной пытки душевной пронеслись над головой затворницы, как разрушительный ураган. Только по-прежнему мрачным огнем горят хотя и полуослепшие от слез, но еще темные и выразительные глаза Соломонии… Все долгие, тяжкие восемь лет бесследно минули для жгучей жажды мести, которую таит в душе своей эта женщина против другой, хитрой, низкой, лишившей ее и мужа, и царства, и всего!..

«Елена!..»

При одном воспоминании об этом имени холодное, немое бешенство наполняет Соломонию, ее треплет, как в лихорадке, и горечь ощущается в пересохшей гортани, во рту…

«Елена!..»

Сколько казней, сколько мук мысленно заставляет выносить эту литвинку мстительная старуха!

От этих мысленных казней еще больше разгорается старая ненависть.

Долго жила, жила одной своей местью и ненавистью Соломония. Жадно ловила каждую злую весть о делах царства, каждую худую молву о сопернице… Выжидала, искала… Берегла каждый пенязь, получаемый ею с большого села Вышеславского, записанного на нее князем вскоре после пострижения… Копила деньги для какой-то неведомой, заветной цели и наконец дождалась.

Ночь на дворе. По кельям разошлись сестры, матушка игуменья и казначея. Огонца келий, выходящие в густой монастырский сад, еще не раскрыты. Разметавшись на жестких постелях, томясь от духоты в кельях и от неясных собственных томлений, особенно гнетущих весной, спят невесты Христовы, девушки-инокини и послушницы…

Не спит одна Соломония. Лихорадочным румянцем горит ее лицо, необычным огнем сверкают глаза. Сидит на ложе своем, простоволосая и страшная-страшная в том припадке кровожадной радости, какая сейчас обуяла старуху.

На низенькой скамеечке, обитой кожей, которая обычно служит во время молитвы старице Софии, а теперь придвинута к кровати, сидит у ног бывшей княгини средних лет женщина в монашеском одеянии, полная, благообразная на вид, с ласковым, но трусливо бегающим взором маленьких, заплывших маслянистых глаз.

Приподняв голову, впиваясь глазами в старицу, слушает сестра Досифея, что говорит ей Соломония.

– Верно говорю тебе: время приспело… Шуйские – против… Бельские – против же… Молчат только. Вишь, помогает колдунье дьявол, второй полюбовник ее, после Ваньки-то Овчины… Литву свою же родную Еленка дозволила Ваньке чуть не дотла разорить… Волшбой да клятьбой да делами содомскими помогала своему курячему воину, кудряшу глуздоумному… Теперь на Крым, на Казань снаряжаются… Ежели тут им посчастливит – не будет тогда равного Ваньке ее да ей самой!.. Долго ли тогда глупого мальчонка со свету сжить. Овчина – царем, она – царицей станет… Полюбилось ей это дело… Так, слушай… Клялась ты мне… Еще поклянись, на пытке – слова не вымолвишь лишнего…

– Матушка, княгинюшка, да как же еще? В церкви ведь, на мощах на святых!.. Вся твоя раба… Что уж тут… За твое неоставление!..

– Не оставлю… Много ты получила… И в десять раз больше дам. Все твое… Видела, сколько я припасла за восемь лет? Все тебе. С себя последний шугай сниму… сорочку останнюю… Все тебе. Только сослужи…

– Господи, твоя раба. Только и ты помни: жива буду – мне дашь. Коли умру… запытают, на месте ли убьют – дочке моей все… Одна у меня дочка… Дороже жизни… дороже глаз во лбу!..

– И я тебе клялась… Слово мое давала… Чего ж еще?! А, постой… Зелье-то от времени силу свою не отменит ли?

– Десять лет пролежит, хоть в огне, хоть в воде, дай человеку, и в день человека не станет!..

– Ладно. Так и ты не бойся ничего… Вот столпчики тебе… Видишь, каким боярам первым написаны… И доступ получишь… И ото всех напастей сберегут, ежели что… Видишь ли? Бери, спрячь.

Бережно взяла из рук старицы монахиня три свитка-письма, перевязанных шелком и печатью восковой припечатанных. Подойдя вплотную к большой неугасаемой лампаде, горящей перед образом Божьей Матери Всех Скорбящих Радость, Досифея стала разбирать крупно начертанные буквы под разными титлами: имена и прозвища тех, кому надо было на Москве передать послания.

– Пенинские?.. Свои против своих, значит? Оболенских же они!.. Ну, да, видно, свои грызутся – чужая не приставай… Да! Все люди знатные!..

И с этими словами Досифея завернула в платок свертки и спрятала их на груди.

– Береги цидули-то. Хоть и нет там ничего ясного, да будет того, что мною посыланы… И себя, и всех загубишь, коли раньше сроку объявится дружба наша. А потом все равно. Из гробу не встанет литвинка, чтобы крамолу казнить… Когда едешь?

– Завтра же, княгинюшка.

– Ин, ладно. Не проговорись где по пути али на самой Москве, что и была в этой стороне. Что со мной виделась… Ну, с Богом!..

С обычным поклоном, исполнивши метание, удалилась Досифея из кельи старицы Софии.

А старуха сейчас же кинулась ниц перед образами и стала молить, ударяясь лбом о каменный помост кельи.

– Господи! – молилась она. – Помоги! Научи… Вразуми… Дай гордыню врага сокрушить. Милосердный, попусти Еленке смерть принять мучительную… Дозволь еретичку извести!..

И горячо, со слезами, до рассвета молилась насильно постриженная старица София, прося у Неба одоления на врага…

Было это в самый день Благовещения, в понедельник, 25 марта.

Быстро и Светлый праздник Христов, Пасха приспела. Ранняя она была.

Радостно гудят колокола над Москвой, стольным городом… Подвешенные на новой колокольне каменной, еще Василием начатой и теперь только отстроенной, медные великаны колокола гулко звенят, словно за весь народ радуются. И поют их медные зевы под ударами тяжких языков хвалу Всевышнему…