Третий Рим - Жданов Лев Григорьевич. Страница 95

«Казань надо взять!..»

Но вот свершилось, цель достигнута, Казань в его власти, царь казанский – его раб и пленник…

Расширилось сразу далеко царство Московское, Русское. Много выгод и славы сулит присоединение новой, богатой земли к исконным землям рода Мономахова… Отчего же скрытное недовольство грызет душу Ивана, победителя, как все величают его?

Отчего одну только единую минутку, одно короткое мгновение был он счастлив, а именно тогда, когда очнулся от беспамятства и услышал от Адашева:

– Победа, государь, великий князь московский, царь казанский и всея Руси!

Отчего?..

И вот Адашев… Этот самый Адашев, который вместе с попом Сильвестром, сдается, возродили его к новой жизни, счастье ему принесли, сделали не рабом страстей и похотей, а настоящим царем… почему не любит он этих людей так, как бы они стоили, а словно боится их?.. Даже ненавидит втайне… Всегда с ним Адашев, как ангел-хранитель, оберегая не только от внешних бед, но и от того демона, который в самом Иване сидит.

Сознает это юный царь. Знает, что уважать, любить всей душой следует такого чистого душой и телом, сильного умом помощника… Но, против воли, вечное присутствие Адашева, его постоянное превосходство – так же влияет на душу Ивана, как это постоянное колыхание судна на тело его.

Какое-то сонливое состояние овладевает душой. Не хочется ни думать, ни двигаться самому. Пусть другие сделают… Ведь лучше еще будет. А в то же время какое-то раздражение, возмущение, тоска загорается в глубине души и растет, и жжет, и давит все сильнее… И чем больше сознает Иван, что он не прав, возмущаясь против своего любимца и тайного опекуна, тем острее растет неприязненное, злое чувство к последнему. Но не к чему придраться, совесть не позволяет возмутиться против той воли, которая управляет им, царем московским.

Каждый раз, когда необдуманно пытается он это сделать, еще стыднее становится Ивану потом, еще больнее от посрамления, которое мягко, незаметно, но тем чувствительней наносят ему Адашев и лучшие советники, примкнувшие к спальнику царскому…

После таких мгновений еще неукротимей подымается какой-то голос в душе юноши, твердящей ему:

«Раб… Раб холопский, а не князь ты московский и всея Руси… Раб!.. За службу верную, за помощь ихнюю волю отняли они у тебя!..»

И нередко в припадке болезненной, бессильной ярости, закусив край подушки, трепещет бледный Иван, изнемогая от наплыва собственных чувств.

Сейчас вот, лежа в богатом намете, такую же минуту переживает царь-победитель.

Взята Казань!.. Славное дело свершено. Не даром, не напрасно столько крови пролито… А сам Иван что делал для этого? Куклой был! Шел, куда вели… Делал, что дума его царская указывала… Так ли дед, так ли отец его царства добывал?.. О, нет! Он знает: не так оно было! Недаром из полновластных, равных князю московскому дружинников и удельных князей, – все Рюриковичи и Гедиминычи, – эти гордые, могучие люди становились слугами и боярами государя московского. Кто сильнее всех – тот и прав, тот – и царь милостию Божиею… А Иван?.. Он только милостью отца своего, по ласке боярской – царь и государь. Так уж земля сложилась, что нужен кто-нибудь на троне московском, как ставят веху на юру, чтобы знали в бурю люди, куда путь держат.

И всю жизнь куклу разыгрывать?! На помочах ходить?

– Не бывать тому! – воскликнул громко Иван, сжимая кулаки.

Окружающие, видя, что царю не по себе от бурного переезда, оставили его в покое, надеясь, что он заснет и подкрепится сном. Услыхав его голос, Адашев, бывший начеку, заглянул под намет и спросил:

– Не прикажешь ли чего, государь?..

Но Иван, не желая ни видеть, ни слышать никого, закрыл глаза…

– Нет… послышалось, – опуская полу шатра, обратился Адашев к Никите Захарьину, с которым перед тем толковал. – Спросонья государь выкликнул что-то. Гляди, приступ казанский ему во сне видится. Сморило его от качки. И добро, что спит…

Проснулся Иван около вечерен от громкого звону колокольного, от кликов народных, которые, далеко по воле разлетаясь, доносились от Свияжска-городка, куда подплывала флотилия с царским ушкуем впереди.

Иван вскочил, слуга стоит уже наготове, с полотенцем, другой воду в кувшине и таз серебряный держит. Адашев тут же, словно будить хотел Ивана, если бы царь сам не проснулся.

Умылся, освежился холодной водой Иван, при помощи Адашева надел свой блестящий доспех, в котором всю осаду красовался, и вышел из-под намета на открытую палубу судна, где все уж остальные провожатые царя стояли блестящей, нарядной толпой. Качки не ощущалось больше. Ходко суда по тихой Свияге бегут. Видит Иван: берег высокий свияжский усыпан народом, и русскими, и чувашами, и черемисами, и мордвой – всеми племенами, которые только кочуют здесь, на неоглядном просторе заливных лугов и степей, либо ютятся по долам и ущельям нагорной волжской стороны…

Черно от людей кругом. Кочевники встречают победителя, владыку могучего царства, пред которым пала даже грозная Казань, родственная им по вере, но былая суровая владычица всех этих улусов, беков и князьков… Русские обитатели нового Свияжска-городка с восторгом и кликами, со звоном колокольным, с пищальными и мортирными залпами встречают героя-царя… Не без умыслу были посланы, за день пред тем, чрез Свиягу все освобожденные из плена казанского христиане. Они много порассказали о чудесах храбрости всего войска и самого царя под Казанью. Они сообщили, как царь обласкал их, когда раскрылись их темницы – мрачные ямы, в которых татары держали пленников… Как он кормил и поил освобожденных у себя в стане…

И теперь не одни полки по чувству долга, – весь город, буквально все окрестные жители сошлись и сбежались, чтобы слиться в одном восторженном, громовом клике.

– Жив и здрав буди многие лета, государь-батюшка, царь всея Руси и казанский!..

Музыкой звучал в ушах Ивана этот громовый, нестройный, то замирающий, то вновь нарастающий клич, этот звон колоколов, сухой треск пищалей и редкие удары пушек с берега, с валов небольшой крепости свияжской.

В это самое время солнце, с утра укрывавшееся за тучами, выглянуло в просвете между ними, ярко озаряя толпы народа на берегу, пестреющие в своих разнообразных нарядах: восточных, русских и казанских… Сосновый бор, темнеющий за прибрежной луговиной, позеленел и словно помолодел под лучами солнца… Реченька, по которой скользят суда, золотом живым засверкала-загорелась под косыми лучами осеннего солнца, светящего не ярко, по-летнему, но так ласково-ласково!..