Кровавая месса - Бенцони Жюльетта. Страница 75

– Это очень мило с твоей стороны, гражданин, что ты вспомнил о нас в такую паршивую погоду. Ты поужинаешь с нами?

– Нет, благодарю тебя. Видишь ли, в моем возрасте люди довольствуются малым, а ликер, которым меня угостила твоя жена, прекрасно согревает. Но ты должен немедленно сесть за стол и как следует поесть. Мне кажется, ты устал.

– Что я тебе говорила, гражданин! Мой бедный супруг изнуряет себя, занимаясь делами нации и Коммуны. Он хочет счастья для всех... Но даже у него находятся недоброжелатели, которые помнят только о себе, и моему мужу приходится тяжело.

– Успокойся, жена! Подавай скорее суп, и мы поговорим, пока я буду есть. А кстати, не пора ли тебе дать грудь нашей малышке?

– Уже иду, иду...

– Не люблю, когда при мужском разговоре присутствуют женщины, – пояснил Эбер, когда Франсуаза вышла из комнаты. – Раз ты дождался меня, значит, ты хочешь мне что-то сказать, верно?

– Да... Как ты думаешь, гражданин Эбер, сколько еще времени ты сможешь выдерживать натиск своих врагов?

– Кто тебе об этом сказал? – нахмурился Эбер.

– Никто. Я часто бываю в Конвенте, и я не глухой. Да и мозги у меня еще есть. «Иностранный заговор», о котором первым заговорил этот мерзавец Шабо, у всех на слуху. С ним теперь носится Робеспьер, потому что его это весьма устраивает: ему необходимы враги. Не так уж трудно сообразить, кого считают заговорщиками: Дантона, Шометта, тебя... и всех ваших друзей. Дантон теперь говорит о милосердии, а Робеспьер хочет править один – и при помощи террора. Я даже не уверен, что его друг Сен-Жюст долго продержится. Как только расправятся с Фабром...

– Что тебе известно о Фабре?

– Что он окончательно скомпрометировал себя в деле «Индийской компании». Подумай сам. Чтобы жить во дворце, принадлежавшем эмигрировавшему вельможе, с одной из самых красивых женщин Парижа, нужны немалые деньги. Впрочем, Фабр всегда стремился к роскоши. Он далеко не так благоразумен, как ты. Тебе удается жить в соответствии с твоими принципами. Твое жилище так же чисто, как душа твоей жены, оно простое и приветливое, каким и должен быть дом человека. Остается только выяснить, сумеешь ли ты все это сохранить!

– Что ты хочешь сказать?

– Даже сидя в тюрьме, Шабо продолжает исходить злобой, пытаясь спасти свою голову. А ты его главный враг.

– Но он арестован! Это значит, что в правительстве ему не верят.

– Ты рассуждаешь как разумный человек, и ты прав. Но когда хотят избавиться от своей собаки, всегда говорят, что она взбесилась. А Робеспьеру не терпится избавиться от тех, кто ему мешает! Ты – один из первых. Я расскажу тебе, что слышал один мой друг в Якобинском клубе после окончания заседания. Говорят, что все выдвинутые тобой обвинения во время процесса над вдовой Капет были лишь видимостью, а на самом деле ты хотел ее спасти. Кроме того, когда человек так кричит о своей ненависти, он часто прикрывает этим свои истинные намерения...

– И каковы же, по-твоему, мои истинные намерения? – поинтересовался он, не отрывая взгляда от тарелки с супом. Эбер побелел как полотно.

– Получить миллион и возможность выехать с семьей из Франции, которую раздирают внутренние распри и которая, подобно Сатурну, пожирает своих детей, начиная с самых беззащитных!

Эбер поднял голову и метнул на собеседника яростный взгляд:

– Но теперь все эти подозрения развеяны! Мария-Антуанетта взошла на эшафот, а я не стал миллионером.

– Это так, но ты сам мог в какой-то момент счесть ее спасение не слишком удачной идеей. Оставшись на свободе, Мария-Антуанетта мешала бы слишком многим – к примеру, тому же Питту, о котором нам все уши прожужжали. А в руках людей из Вены она стала бы просто опасной. Но остается еще кое-кто, куда более важный и ценный...

Эбер никак не отреагировал на эти слова. Он спокойно взял хлеб, отрезал большой кусок и принялся за островок сала, плававший в супе. На крестьянский манер он отрезал небольшие кусочки и клал их на хлеб. Аббат не мешал ему есть: старик не сомневался, что «папаша Дюшен» его слышал и теперь обдумывает услышанное. Наконец Эбер с удовлетворением вздохнул.

– Черт побери, как же я был голоден! Так о чем мы говорили?

– О чем могут говорить два уроженца Нормандии, как не о том, что касается их родного края! Мы все не прочь заполучить мальчишку из Тампля, потому что он наш герцог!

– Он был им! – рявкнул Эбер. – И больше им не является.

– Как бы не так! Я знаю многих в Нормандии, кто с тобой не согласится. Есть люди, которые думают, что, если бы ребенок оказался у нас, мы стали бы обладателями силы, способной противостоять человеку, которого уже боятся, а скоро будут ненавидеть, потому что у него руки по локоть в крови. Не стоит оставлять ему такого ценного заложника. Диктатор умертвит его рано или поздно, как только решит, что больше в нем не нуждается.

Облокотившись на стол, Эбер ковырял в зубах кончиком ножа. Эту привычку он приобрел, чтобы «слиться с народом», и она безмерно раздражала Робеспьера.

– Так что ты предлагаешь?

– Выкрасть его и увезти к нам.

– Куда это?

Прежде чем ответить, аббат долго всматривался в побледневшее лицо, следя за выражением глаз Эбера. Тот был не просто встревожен – «папаша Дюшен» отлично понимал, что после разоблачений Шабо он рискует головой. Наконец старик решился:

– В Карруж, разумеется. Там его уже ждут. Ты ведь хорошо знаешь замок. Это внушительное сооружение с запасными выходами. В случае необходимости мальчика можно увезти в другое место, но, думаю, этого не понадобится. Левенер остается мэром Карружа, и все жители на его стороне.

– Но Левенер в тюрьме, он предатель!

– Тебе отлично известно, что это неправда. Он воплощение верности. А из тюрьмы его вытащит Ош, можешь мне поверить! Ему никто не откажет, даже сам Робеспьер. Народ считает Левенера героем, так что генерал скоро вернется домой.

– Допустим... И все-таки я не понимаю, ради чего мне рисковать головой, участвуя во всем этом?

– Я уже объяснил тебе, что ты гораздо больше рискуешь сейчас.

Эбер нахмурился.

– И что же я должен делать?

– Вот это другой разговор! Все очень просто: ты можешь, не вызывая ни у кого подозрений, поехать в Алансон, чтобы показать жену и дочку своим сестрам. Там ты узнаешь, что стал владельцем поместья. Ну, а потом... Некоторая сумма поможет тебе увезти твою семью туда, куда пожелаешь, пока другие будут заниматься Робеспьером.

Взгляд Эбера, казалось, пытается проникнуть в душу старого аббата.

– Кто ты такой? – с неожиданной грубостью спросил он.

– Ты знаешь, кто я. Я священник, принесший клятву верности новым властям, пария среди моих собратьев, но друг Левенеров и твоих сестер. Я такой же нормандец, как и ты.

– И ты хочешь убедить меня, что какой-то нищий аббат располагает средствами, чтобы осуществить этот непростой план?

– Одному мне это не под силу. А с твоей помощью я смогу многое.

– И что же тебе понадобится?

– Чтобы Коммуна отозвала Симона из Тампля, назначив его на более почетную должность.

– Какой бы почетной ни была новая должность, она никогда не принесет Симону столько денег, сколько дает ему и его жене присмотр за... ребенком. Он не согласится.

Аббат удовлетворенно отметил про себя, что Эбер не назвал мальчика ни «Капетом», ни «волчонком». Это был хороший знак.

– Приказы не обсуждают, – заметил старик. – И потом жена Симона больна, она растолстела, пребывание в четырех стенах не пошло ей на пользу. А Симон любит свою жену... Да и финансовый вопрос можно уладить.

Эбер открыл бутылку, принесенную аббатом, понюхал содержимое, разлил водку в два стакана и со вздохом сказал:

– Даже если все это получится, ты забываешь об одном. Как только ребенок покинет Тампль, начнется настоящий кошмар. Все силы полиции и жандармерии будут брошены на его поиски.

– Но никто не заметит его отсутствия, – мягко возразил аббат. – Другой мальчик, похожий на него, займет его место. Когда же заметят подмену, Людовик будет уже далеко. И меня очень удивит, если те, кто его охраняет, станут кричать на всех углах о том, что у них украли заключенного. Ведь тогда они сами подпишут себе смертный приговор. Я не сомневаюсь, что они сделают все возможное, чтобы скрыть этот побег.