Кладбище сердца - Желязны Роджер Джозеф. Страница 8

— В этом на машину можно положиться.

— Положиться? Черт побери! Можете положиться, что получите невроз. Когда-то человек мог купить пива и излить душу. Пока не расплодились эти ваши полагаемые машины! А теперь мы вступаем в молчаливый клуб маниакальных прыжков и все большей ненатуральности. Разве такой была «Русалка»? — возгласил он с ноткой фальшивого неистовства. — Или «Кровавый лев Степни»? Какими выносливыми были собутыльники Марло!

Юнгер обмяк.

— Увы! Алкоголизм нынче не тот!..

Его отрыжка, словно понятная без перевода фраза, вынудила лакея у миксер-автомата отвернуться, чтобы скрыть испуг на лице.

— Я повторяю свой вопрос, — продолжил переговоры Мур, — что вас держит там, где вам не нравится? Откройте, к примеру, собственный настоящий бар, если это то, что вам по душе. Он может иметь успех, я думаю, — живые бармены и все такое.

— Иди ты… не скажу куда! — Юнгер уставился в пространство перед собой. — Может, когда-нибудь я так и сделаю, — бормотал он. — Открою настоящий бар…

Мур отвернулся, чтобы взглянуть на Леоту, танцующую с Корловым. Он был счастлив.

— Есть много причин, по которым люди вступают в Круг, — бубнил Юнгер, — но главная из них это эксгибиционизм, и еще щекочущий призрак бессмертия за кулисами, наверное. С течением лет все труднее и труднее становится привлечь к себе внимание. В науке это уже почти невозможно. В ХIХ или ХХ веке еще можно было стать великим ученым, а сейчас остались только великие коллективы. Все искусства демократизировались до нереальности — и куда подевались их ценители? Я не имею в виду обычных зрителей.

— И вот мы имеем Круг, — продолжил он. — Скажем, наша спящая красавица, которая танцует там с Корловым…

— А?

— Пардон, не хотел вас так грубо будить. Я говорю, что если мисс Мейсон требовалось привлекать к себе внимание, то в наше время она не могла бы стать стриптизеркой, поэтому ей пришлось вступить в Круг. Это даже лучше, чем быть звездой экрана, работать нужно меньше…

— Стриптизеркой?

— Это актрисы, раздевавшиеся под музыку.

— Помню, я слышал об этом.

— Это тоже ушло в прошлое, — вздохнул Юнгер. — И хоть я ничего не имею против нынешней манеры одеваться и раздеваться, мне все же кажется, нечто яркое и хрупкое умерло вместе со старым миром.

— Но разве она не яркая?

— Безусловно, это так.

Они решили совершить небольшую прогулку снаружи, по холодной ночной Москве. Мур не собирался уходить, но он выпил уже столько, что с легкостью согласился. Кроме того, он не хотел, чтобы этот спотыкающийся болтун свалился в яму или заблудился где-нибудь, опоздал на рейс или свернул себе шею. И они брели вдвоем, вверх по ярко освещенным проспектам, вниз по полутемным улицам, пока не вышли на Площадь. Остановились перед огромным обветшалым монументом. Поэт сорвал с куста ветку и свернул ее веночком. Нацепил его на табличку у подножия.

— Бедняга, — буркнул он.

— Кто?

— Парень внутри.

— А кто это?

Юнгер покосился на него.

— Вы действительно не знаете?

— Я признаю, что в моем образовании есть пробелы, если вы это имеете в виду. Я постоянно стремлюсь их заполнить, но история всегда была моим слабым местом. Я специализировался на древних культурах.

Юнгер ткнул пальцем в монумент.

— Здесь покоится с миром благородный Макбет, — возвестил он, — древний вождь, наигнуснейшим образом убивший своего предшественника, благородного Дункана. А также многих других. Вступая на трон, однако, он обещал своим подданным быть милостивым. Но славянский характер — странная вещь! Его помнят в основном по превосходным речам, которые переводил человек по фамилии Пастернак. Теперь их уже никто не читает.

Юнгер вздохнул и уселся на ступеньку. Мур присоединился к нему. Он слишком замерз, чтобы злиться на высокомерные шутки пьяного поэта.

— Тогда людей использовали для ведения войн, — заметил Юнгер.

— Знаю, — отозвался Мур, потирая замерзшие пальцы. — Наполеон однажды сжег часть этого города.

Юнгер коснулся шляпы кончиками пальцев.

Мур огляделся. Диковинный градостроительный ансамбль окружал Площадь: некое госучреждение, дитя функциональной архитектуры, возносило к небу сверкающие клетки этажей, доминируя над окружающими постройками с запланированным самодовольством; черным зеркалом вырастала стена какого-то агентства, днем превращавшегося в блестящий аквариум, выставляя прохожим на обозрение суету натренированных служащих; напротив одинокая луковица церковного купола, помолодевшего в безмолвном полумраке, устремляла свой острый шпиль в небо, словно собираясь улететь вслед за воздушными кораблями, чьи огни по-прежнему двигались меж звезд, — и Мур подул на пальцы, засунул руки в карманы.

— Да, народы воевали, — сказал Юнгер. — Гремели пушки. Лилась кровь. Умирали люди. Но мы пережили это — слово за словом перейдя через шаткий Шинват note 16. И вот в один прекрасный день мы здесь. Мир. И прошло много времени, прежде чем это заметили. Мы до сих пор не знаем, как это у нас получилось. Постоянные отсрочки и короткая память, наверное, — люди 24 часа в день заняты другими делами. А теперь воевать не из-за чего, все пользуются плодами мира, и у всех полные руки этих плодов. Все, что захочешь. И еще больше. У всех полные руки, — размышлял он, — и полные умы, и столько этих плодов расплодилось! Каждый месяц выпускается новая версия, лучше старой, этакая гонка технологий. Они поглощают наши умы, занятые их поглощением…

— Мы можем уйти в леса и жить на деревьях, — предложил Мур, жалея, что ему не хватило времени сунуть в карман костюмный термостат с батарейкой.

— Мы многое можем и, наверно, когда-нибудь так и сделаем. Думаю, со временем мы можем кончить в лесах.

— Тогда пойдем во дворец, пока время еще не вышло. Я замерз.

— Почему бы нет?

Они поднялись, направляясь в обратный путь.

— Для чего вы вообще вступили в Круг? Чтобы протащить свое недовольство через века?

— О, сынок, — поэт хлопнул Мура по плечу, — я просто аудитория в поисках представления.

После этого Муру потребовался целый час, чтобы согреться.

Автомат вежливо прокашлялся и сообщил:

— Сейчас начнется посадка на Оаху, лаборатории «Аква».

Пояс выполз Муру на колени. Мур застегнул его.

Неожиданно для себя он попросил: — Повтори последнее стихотворение из «Зубила».

— «Грядущее, не будь нетерпеливо», — объявил голос.

Когда-нибудь, быть может, — не сейчас.

В один прекрасный день, никак не раньше.

Человек — млекопитающее, возводящее монументы.

Не спрашивайте, как и для чего!

Муру припомнилось описание Луны, данное Леотой, и он чувствовал ненависть к Юнгеру все 44 секунды посадки. Он не знал точно, почему.

Он стоял у трапа «Девятки» и ждал, пока подойдет невысокий улыбающийся мужчина в пестрых тропических одеждах. Они автоматически пожали друг другу руки.

— …Очень приятно, — говорил встречавший, назвавшийся Тенгом, — и вы здесь едва ли что-нибудь узнаете из прежнего. Мы стали ломать голову, что же вам показать, сразу после звонка с Бермуд. — Мур сделал вид, что знает о звонке. — Мало кто помнит свою бывшую фирму через столько лет!

Мур улыбался, шагая в ногу с ним в сторону обрабатывающего комплекса.

— Да, стало любопытно, — соглашался Мур, — как все это теперь выглядит. Мой старый офис, лаборатория…

— Их, конечно, уже нет.

— Наша первая тандем-камера с широкотурбинными инжекторами…

— Естественно, реконструирована.

— А большие старые насосы…

— Блестящие и новые.

Мур повеселел. Солнце, которого он не видел несколько дней/лет, приятно грело спину, но еще приятнее оказалось войти в здание с кондиционерами. Была своя особая красота в функциональной компактности аппаратуры — Юнгер, возможно, назвал бы это иначе, решил он, но для Мура это была красота. Он на ходу гладил рукой кожуха устройств, в конструкции которых некогда было разбираться. Он стучал по трубопроводам и заглядывал в печи, где перерабатывалась псевдокерамика; он важно кивал и делал паузу, чтобы раскурить трубку, всякий раз, когда спутник спрашивал его мнение о какой-нибудь детали, чересчур совершенной для того, чтобы Мур мог иметь о ней собственное мнение.