Марианна в огненном венке. Книга 1 - Бенцони Жюльетта. Страница 18

Она погрузилась в этот густой сад, как в смягчающую ванну, но очень скоро обнаружила, что ее одиночество здесь оказалось относительным, так как, приблизившись к скрытой под сенью ломоносов скамейке, она увидела встающего с нее мужчину, на этот раз европейца, в котором тут же узнала своего старого друга Аркадиуса де Жоливаля. Он возник так быстро, что она не успела испугаться, что же касается удивления, то за последние два часа ее способность удивляться притупилась.

— Вот как! — заметила она. — Вы здесь?.. Как вы сюда попали?

— Так быстро, как мог! — пробурчал Жоливаль. — Без новостей о вас со вчерашнего вечера мы в посольстве ужасно беспокоились, и, когда к нам пришли сказать, что вы находитесь у княгини Морузи и эта благородная дама оказала милость пригласить меня побыть с вами, я ни мгновения не колебался, вам это должно быть ясно: мигом переоделся и примчался сюда. Что касается дорогого Латур-Мобура, хотя он и не совсем понял, каким образом, уехав в Скутари к султанше, вы оказались в Фанаре, у вдовы господаря Валахии, он зажег свечи всем известным ему святым, имеющим отношение к дипломатии, настолько он был доволен узнать, что вас отвезли в место, близкое к османскому двору. Он будет разочарован вашим упрямством. Кроме того, что он вообще ничего не поймет…

— Моим упрямством?

— Конечно! Если вы сегодня вечером снова отправитесь в вертеп вашей подпольной акушерки, то уж выздоравливать вы вряд ли вернетесь сюда, я надеюсь?

Марианна внимательно посмотрела на старого друга, который, впрочем, выдержал ее взгляд совершенно невозмутимо.

— Вы слышали, о чем говорилось в том зале? — спросила она, показывая на дверь, из которой только что вышла.

Жоливаль поклонился.

— Не пропустив ни единого слова! И не спрашивайте меня, каким чудом это могло произойти, я отвечу просто: подслушивал! Видите ли, как и ваша кузина Аделаида, я никогда не рассматривал подслушивание как бесчестный порок, а скорей как некое искусство, прежде всего потому, что это не так легко, как думают, и, наконец, потому что оно позволяет избежать многих глупостей, не говоря уже о том, что оно избавляет от долгих объяснений, часто трудных, почти всегда бесполезных.

Итак, вам не надо мне рассказывать, что произошло между вами и князем Сант'Анна, я все знаю…

— Тогда вы также знаете, кто он?

— Я знал это даже раньше вас, поскольку он сам представился в посольстве. Должен добавить, что он сделал это под именем Турхан-бея, но в обмен на мое слово чести он снял передо мной свою маску!

— И что вы подумали, открыв правду? Уж по меньшей мере удивились, узнав, что под личиной раба Калеба скрывался князь?..

Виконт де Жоливаль покрутил длинные черные усы, которые вместе с его большими ушами придавали ему удивительное сходство с мышью, покивал головой и вздохнул.

— Конечно, это так! Но я думаю даже, что полностью не был удивлен. Слишком много необычных деталей окружало этого Калеба, слишком много странностей, чтобы под личиной беглого раба не скрывался кто-то гораздо более выдающийся, чем мы могли подумать. Мне кажется, впрочем, что вы разделяли мои подозрения в этой части. Безусловно, я не мог себе представить, что он имеет что-то общее с вашим таинственным супругом, но теперь-то все на своих местах. Встретившись с ним лицом к лицу, я испытал полное удовлетворение, что раздражающая загадка разрешилась. Зато, — добавил он с полуулыбкой, — я сгораю от желания узнать ваши впечатления. Что вы ощутили, Марианна, перед лицом вашего темноликого супруга?

— Честно говоря, Аркадиус, я не знаю. Конечно, изумление, но гораздо менее неприятное, чем можно было предположить. Признаюсь вам даже: эти предосторожности и окутывавшая его тайна мне не совсем понятны.

— Я знаю! Вы сказали ему это. Вы не понимаете, потому что вы женщина… и потому что этот человек, несмотря на цвет его кожи, а может, благодаря ему, исключительно красив. Черная кровь укрепила, я бы сказал, добавила мужественности роду, если не ослабевшему, то по меньшей мере достигшему той высшей степени утонченности, которая предвещает упадок. Но поверьте моим словам, что не найдется в мире дворянина, попросту говоря, мужчины, который не понял бы драматичность ситуации, сложившейся для его отца, когда он увидел новорожденного с черной кожей! Задайте такой вопрос, если представится случай, нашему другу Бофору…

— Язон из страны, где чернокожих обращают в рабство, где с ними обходятся, как с вьючными животными…

— Не везде! Не обобщайте. Тем более что Язон, насколько мне известно, никогда не относился к категории истязателей. Я допускаю, однако, что его воспитание может повлиять на ответ. Но обратитесь к любому прохожему или даже ко мне.

— К вам, друг мой?

— Да, ко мне. Я всегда питал отвращение к моей законной супруге, но если бы мне пришла в голову фантазия получить наследника, а она принесла бы мне малыша цвета сажи, я также задушил бы Септиманию и тщательно спрятал столь экзотический плод.

— Можно иметь темную кожу и пользоваться уважением. Отелло был мавром, а Венеция превозносила его.

На этот раз Жоливаль рассмеялся, покопался двумя пальцами в карманчике своего узорчатого жилета, вытащил щепотку табаку и с наслаждением зарядил им нос.

— Ваша беда в том, Марианна, что вы в детстве слишком много читали Шекспира и слишком много романов. Отелло, если считать, что он лицо реальное, был своего рода военным гением, а великим людям позволительны некоторые причуды. Но подумайте, если бы Наполеон родился с бронзовой кожей вашего милого супруга, был бы он теперь на троне Франции? Нет, не правда ли? И, возвращаясь к князю, я считаю, что его добровольное затворничество, эта избранная им жизнь в одиночестве являются доказательством его любви к матери.

Это ради нее, ради ее репутации согласился он на подобную голгофу и навсегда лишил себя возможности любить. Я питаю глубочайшее уважение к этому человеку, Марианна, а также к мучительному желанию продолжить свой род, жертвуя самыми законными стремлениями, вплоть до нормальных потребностей его сердца и всего естества.

По мере того как виконт говорил, его голос приобретал серьезность и глубину, достигавшую до самых тайных уголков ее сердца.

— Вы обвиняете меня, не так ли? По-вашему, я должна была согласиться подарить ему этого ребенка?

— Я не принуждаю вас согласиться или отказаться, моя дорогая малютка. И не имею права судить вас. Вы сами полностью распоряжаетесь собой и своей судьбой, ибо за это право вы дорого заплатили.

Марианна внимательно посмотрела на него, пытаясь обнаружить на этом дружеском лице малейший след упрека или разочарования, и догадалась, что если бы старый друг меньше любил ее, он, может быть, судил бы ее строже.

— Я могу честно признаться вам, Аркадиус, я стыжусь себя. Этот человек всегда делал мне только хорошее. Он рисковал всем ради меня, чтобы меня защитить, и это покровительство простерлось до Язона, которого, однако, ему не за что хвалить. Безусловно, ему не доставит никакого удовольствия, что отцом ребенка станет презренный Дамиани, и тем не менее он желает этого ребенка, как величайшее благословение, которое может ему дать небо. Это тоже мне трудно понять.

— А вам не приходила в голову мысль, что он мог просто вычеркнуть из памяти этого Дамиани и видит в будущем ребенке только вашего сына, Марианна?

Молодая женщина слегка пожала плечами.

— Это заставляет предположить гораздо более сильные чувства, чем я могу поверить. Нет, Аркадиус, князь Коррадо видит в этом ребенке только Сант'Анна, немного неполноценного, но все-таки имеющего родовую кровь.

— Да что вам, в сущности, за дело до намерений князя Коррадо, раз вы категорически отказываетесь.

Ибо… вы по-прежнему отказываетесь, не так ли?

Марианна ничего не ответила на этот выпад. Она отошла на несколько шагов в сторону, словно пыталась исчезнуть в ставшей теперь густой тени сада, но она сделала это, чтобы полностью избавиться от всякого постороннего влияния, кроме своих внутренних голосов. В ней заканчивалась ожесточенная борьба, и она хотела только выиграть время, чтобы окончательно признать это. Ибо она уже знала, что побеждена, но не испытывала при этом никакой горечи. Это было как избавление, своего рода радость и гордость, ибо то, что она даст, кроме нее, не сможет дать никто другой. И затем, долгожданная радость, которую испытает человек, узнав, что она победила отвращение и согласна дать ему наследника, заслужена его поведением. И может быть, это станет средством умилостивить судьбу и сделать первый шаг к невозможному счастью.