Дитя эпохи - Житинский Александр Николаевич. Страница 65

Она уже хотела броситься обратно, но взгляд ее упал на меня. Я улучил момент и быстро проговорил:

– Мне нужна Морошкина Людмила Сергеевна.

– Морошкина... – как бы вспоминая, повторила женщина. – Морошкина... Это я.

И она вдруг залилась истерическим смехом, потом рухнула на стол и забилась в рыданиях. Никто из присутствующих на это не прореагировал. Только одна из окружавших азиатского человека женщин подошла к Морошкиной, поставила перед ней стакан воды и сказала басом:

– Люсенька! Нельзя же так убиваться из-за этого монстра.

Морошкина подняла голову и вытерла платочком слезы. Потом она нашла в себе силы улыбнуться мне. А я нашел в себе силы улыбнуться ей. Мы улыбнулись. Морошкина, когда улыбалась, была ничего, симпатичная. Но улыбалась она редко. Такая у нее была специфика труда.

– Я Верлухин, – сказал я. – Принес сценарий.

Морошкину будто подбросила катапульта. Она прыгнула ко мне и выхватила сценарий. Первую страницу, отпечатанную на машинке Симаковским, она проглотила, как голодающий, не пережевывая. На второй странице она споткнулась.

– Почему от руки?! – взвизгнула Морошкина.

– А от чего нужно? От ноги? – безмятежно пошутил я.

Морошкина первый раз достаточно внимательно посмотрела на меня. Она оглядела меня с головы до ног. Осмотр ее, по-видимому, удовлетворил. Внешне я производил впечатление нормального человека.

– Вы что, первый раз? – уже сочувственно спросила она.

– Угу, – сказал я, краснея. Всегда немного стыдно, когда делаешь что-то в первый раз.

– Пойдемте! – скомандовала Морошкина. – Быстрей!

И мы понеслись куда-то по коридорам студии. Встречавшихся людей мы обходили, как слаломисты обходят палочки с флажками. Жалко, что не было лыжных палок. Два раза я чуть не упал и все-таки умудрился угодить головой в живот какому-то дяде. Как позже выяснилось, народному артисту республики.

Мы примчались в машинописное бюро.

– Девочки! – вскричала Морошкина. – Спасите! Монстр меня съест!

Она раздергала мой сценарий на листочки и сунула его пятерым машинисткам. Машинистки открыли беглый огонь. Через пять минут все было кончено. Морошкина сгребла в кучу перепечатанный в шести экземплярах сценарий, и мы побежали обратно. Без трех минут два мы ворвались к главному редактору. Морошкина бухнула ему на стол пачку листов и застыла в ожидании.

– Это что? – поморщившись, спросил главный. Он был мужчиной средних лет. С бородой. В очках. Толстый и, видимо, уверенный в себе. Одет он был с иголочки.

– Это «Прометей», Валентин Эдуардович, – ласково произнесла Морошкина.

– Даров читал? – спросил главный.

– Нет, – пролепетала Морошкина, бледнея.

– Впредь. Чтобы. Сначала. Читал. Даров, – сказал Валентин Эдуардович так мягко, что Морошкина чуть не упала в обморок. Потом главный углубился в сценарий. Он читал профессионально, сверху вниз и наискосок. Лицо его при этом ничего не выражало.

– Ну, ничего, ничего... Принципиальных возражений нет, – сказал он, прочитав. – Покажите Дарову.

Морошкина опять сгребла сценарий, и мы вышли пятясь. За дверью Людмила Сергеевна порозовела и улыбнулась мне:

– Невероятно! Вы что, счастливчик? Обычно первый вариант сценария действует на него, как красная тряпка на быка.

– Значит, я тореадор, – опять пошутил я. Никак я не мог понять, что здесь не все имеют право шутить. Морошкина сразу стала серьезной. Даже грустной.

– Желаю вам сохранить ваш оптимизм, – сказала она.

Мы нашли Дарова в студии. Шел тракт. Тракт – это, по-телевизионному, репетиция передачи. Даров сидел в аппаратной перед восемью экранами, расположенными в два ряда друг над другом. На всех экранах показывали куриное яйцо крупным планом. На яйце был виден штемпель. Значит, оно было диетическим.

– Уберите штемпель, – сказал Даров в микрофон.

В кадр влезла чья-то волосатая рука и повернула яйцо другим боком. На мой взгляд, принципиально ничего не изменилось. Но Даров остался доволен.

– Так! – сказал он. – Что же дальше? Давайте, давайте!

На экране появилась та же самая рука, но теперь уже вооруженная молотком. Я вдруг понял, что сейчас произойдет что-то страшное. И действительно, рука сделала замах и что есть силы ударила молотком по яйцу. Яйцо вдребезги разлетелось.

– Плохо! – резюмировал Даров. – Никуда не годится! Это вам не гвозди забивать! Зритель на этом месте должен вздрогнуть. Давайте еще раз!

– Андрей Андреевич, осталось одно яйцо, – донесся из динамика жалобный голос.

– Нет, я не могу так работать! – вскипел Даров. – Сколько вы приобрели яиц?

– Десяток, – сказал тот же унылый голос.

– Вы, голубчик, домой покупайте десяток. Для яичницы, – саркастически сказал Даров. – А у нас все-таки производство. Кончайте с последним! Больше экспрессии!

Рука восстановила статус-кво, а потом с такой злостью долбанула по яйцу, что даже скорлупы не осталось.

– Ну вот, – добродушно сказал Даров. – Вас, оказывается, нужно разозлить.

Потом старик повернулся к нам, поздоровался и принялся читать мой сценарий. Вскоре ему стало тесно его читать, потому что Дарову нужно было двигаться. Мы перебежали рысцой в коридор, где Даров стал прыгать со сценарием в руках, шевеля губами, поднимая брови и тому подобное. У него было удивительно много энергии для таких лет. Он вспотел, как бегун на длинную дистанцию. Мне даже неудобно стало, что я заставил его расходовать силы.

– Молодец, гусь! – воскликнул Даров, дочитав.

– Какой гусь? – не поняла Морошкина.

– Грудзь, наш Грудзь, – засмеялся Даров. – Никак от него не ожидал. А где он сам, кстати?

– В Иркутске, – сказал я.

– Позвольте, – сказал Даров. – Что за фокусы?

– А кто это писал? – спросила Морошкина, указывая на сценарий.

– Я писал, – сознался я.

– В общем, сыровато... – после паузы сказал Даров. – Но кое-что есть. Вы когда-нибудь писали раньше?

Я сказал, что пишу с шести лет. В школе очень много писал. Сочинения, контрольные работы, планы работы пионерского звена, а потом комсомольского бюро. Затем писал в институте. Заявления, контрольные работы, курсовые проекты, дипломную работу. Сейчас пишу на службе. Объяснительные записки, заявления, отчеты, статьи, дипломные работы подшефным студентам, отзывы, а недавно даже написал проект приказа по институту. Кроме того, пишу письма, поздравительные открытки и телеграммы. В общем, можно было научиться писать.

Даров сказал, что это не те жанры. А по-моему, жанр приказа ничем не хуже повести и сценария.

Короче говоря, мой сценарий приняли в работу. Относительно договора никто не заикнулся. Морошкина предложила мне начинать второй сценарий и подготовить выступающего к сентябрю. То есть подготовить шефа.

Мы еще немного поговорили о сценарии. Про деньги ни гугу. Потом Даров с Морошкиной принялись горячо что-то обсуждать. Я ничего не понимал в разговоре. Он касался монстра Валентина Эдуардовича Севро, главного редактора. Судя по их высказываниям, он был лихой рубака. Он только и делал, что рубил сценарии и передачи.

– Слушайте, юноша, это вам пригодится, – предупредил меня Даров.

И я покорно слушал, как монстр зарубил какого-то Фонарского за то, что Фонарский использовал в сценарии цитату какого-то Мызина, а нужно было вставить туда цитату из сочинений какого-то Богдановича. Эти фамилии мне ничего не говорили. Еще у несчастного Фонарского не был выстроен изобразительный ряд, как они выражались. Но этого Севро почему-то не разглядел, чем лишний раз подтвердил свою профессиональную непригодность.

Как-то потихоньку складывалось впечатление, что монстр – бездарь, да и Фонарский тоже бездарь. Как я потом заметил, это вообще характерно для творческих работников. Нет, не бездарность. Вы меня неправильно поняли. Я говорю об этике отношений.

Как правило, если человек отсутствует – ну, например, уехал в командировку, вышел в туалет, сидит дома и работает, просто сидит в другой комнате или даже умер позавчера, – а о нем зашла речь, то он непременно почему-то оказывается бездарью. Хорошо, если не карьеристом и проходимцем. Это удивительно, но это факт.