Потерянный дом, или Разговоры с милордом - Житинский Александр Николаевич. Страница 52
Тариэль присоединился к Мамеду; из-под ножа сыпалась морковная соломка.
– Лучше на терке, Тариэль! На терке быстрее, – взмолилась та же аспирантка.
– Женщина! – мрачно воскликнул Тариэль. – Я в самом деле удалю тебя отсюда, если ты не перестанешь вмешиваться в дела, недоступные твоему уму! Она воображает, что владение романской филологией дает ей право советовать мужчинам, как варить плов, – пояснил он Демилле.
Аспирантка покраснела, обиделась.
– Я же как лучше...
Демилле, желая спасти несчастную филологиню, показал Тариэлю последний прозрачный слив. Тариэль удовлетворенно кивнул. Евгений Викторович распрямился над раковиной, снял тюбетейку и вытер тыльной стороной ладони лоб.
В кухне было уже человек восемь, не считая поваров. Лица русские, грузинские, казахские... Появились и зарубежные гости: два низеньких вьетнамца в синих пиджаках и немец из ГДР с фотовспышкой, которая время от времени озаряла помещение кухни.
Мамед между тем ссыпал в казан огромный ворох мелко нарезанного лука, отчего аромат в кухне приобрел новый оттенок.
Текли слюнки.
Вслед за луком туда же последовала гора морковной соломки, соль, перец. Из казана валил уже одуряющий залах жареного мяса, лука и специй, приводящий душу в экстаз.
Тариэль зачерпнул варево половником, подул и попробовал. На лице его изобразилось блаженство.
– И нам! И нам попробовать! – раздались возгласы.
Даже у скромных вьетнамцев горели глаза.
Тариэль успокоил толпу взмахом половника.
– Тихо, братья! Всем желающим будет выдана порция плова. Подчеркиваю: плова, а не промежуточного продукта. Прошу зайти в нашу комнату в девять ноль-ноль.
Народ стал расходиться, ибо выносить далее аромат такой концентрации было не под силу.
Тариэль взял кастрюлю с рисом и выгреб мокрые слипшиеся зерна в казан, поверх аппетитного варева. Рис покрыл мясо и овощи ровным слоем, сквозь который прорывались кое-где гейзеры жира. Тариэль успокоил их, разровняв рис, затем точными движениями воткнул вглубь несколько неочищенных долек чеснока, снова разровнял поверхность шумовкой, осторожно долил кипятком, так чтобы вода прикрыла рис «на фалангу мизинца», как он выразился, и накрыл тяжелой крышкой.
– Вот и все, – сказал он, снимая тюбетейку. – Остается сотворить намаз.
Они с Мамедом скинули передники, расстелили их на полу и встали на колени. Полушутя-полусерьезно они преклонили головы к востоку, беззвучно шевеля губами. Демилле ошеломленно смотрел на них. Через минуту аспиранты поднялись на ноги, отряхнули передники.
– Теперь плов будет – о'кей! – сказал Тариэль.
...Девушки пришли точно в назначенное время, когда плов уже взопрел, впитав в себя воду и ароматы; на столе в комнате аспирантов ждало его огромное, расписанное синими цветами и арабской вязью блюдо, вокруг которого теснились тарелки с зеленью и бутылки вина, а сами аспиранты и Евгений Викторович, отдохнув от трудов, снова приняли праздничный вид.
Девушки тоже сильно отличались от тех, что скучали в библиотеке. Все три были нарядно одеты и еще более нарядно накрашены. Щечки порозовели от румян, ресницы удлинились, благодаря специальной французской туши, веки поголубели, губки вишнево пылали. Мамед лишь вздыхал и качал головой; Тариэль мелькал, как Фигаро, помогая девушкам раздеваться; Демилле натянуто кланялся, представляясь: «Евгений Викторович». Вдруг остро почувствовал свой возраст, он был по крайней мере на десять лет старше любого из присутствующих.
Девушки вежливо кивнули; Демилле запоздало поцеловал руку высокой Майе, которая знакомилась последней, другим не догадался. Это как бы выделило ее, и по мимолетному ободряющему взгляду Тариэля Евгений Викторович понял – все правильно: Майя предназначена ему. Вскоре так же непостижимо, но достоверно выяснилось, что за Раисой ухаживает Мамед, а ставшую еще более кудрявой Таню взял на себя сам Тариэль.
Все логично: Таня выделялась из подруг красотой и бойкостью, Рая была тиха, а Майя – заметно старше других. Тариэль предпочел принцип соответствия принципу дополнительности.
Вожделенный плов торжественно вплыл в комнату и был вывален на синее блюдо. Образовалась дымящаяся гора нежно-розового риса; тут и там выглядывали из-под разбухших, рассыпчатых зерен аппетитные кусочки баранины.
Не привыкшие к такому великолепию девушки притихли; видимо, ожидали чего-то другого, попроще, но вот Таня, расхрабрившись, воткнула широкую ложку в глубину горы и выложила на тарелку первую порцию плова. Тариэль уже разливал вино. Сразу зашевелились, потянулись за зеленью. Тариэль поднял бокал.
– Я хочу выпить за этот город, объединивший нас – жителей юга и севера, запада и востока, – за его гостеприимство, за то, что в нем живут лучшие девушки Советского Союза!
Чокнулись, выпили. Демилле грыз редиску.
Пир набрал высоту круто, как реактивный лайнер. Через полчаса в комнате стоял гам, девушки раскраснелись, рыхлое лицо Майи покрылось пятнами. Демилле поглядывал на него, стараясь (скорее, из вежливости), чтобы девушка ему понравилась. Не получалось. «Глаза как у козы», – подумал он некстати.
Заглядывали на минутку аспиранты из публики, присутствовавшие на приготовлении плова, получали порцию, восхищались, понимающе покидали компанию. Снова пришла тетя Варя, оценивающе оглядела девушек, выпила вина, похвалила плов, ушла. Тариэль подмигнул Мамеду: «Все путем!». Вдруг ввалился философ Рустам с двумя бутылками коньяка и двумя девушками, похожими друг на друга, как те же бутылки. Это были двойняшки Валя и Галя из культпросветучилища, им было лет по восемнадцать. Рустам вот уже две недели находился в полной растерянности, ибо двойняшки были неотличимы, и философ не мог понять – какая нравится ему больше. На всякий случай ходил с обеими. Двойняшки получили плов, выпили коньяку и серьезно вытаращили глазки, стараясь соответствовать.
Демилле подобрел, размяк, глядел на молодых людей разных народов, и любезная его сердцу мысль о всемирном братстве вновь затеплилась в душе. Красивы были и Тариэль, и Мамед, и Таня, и Рустам, и двойняшки из культпросветучилища («В чем их там просвещают?»), да и широколицая Майя в шуршащем платье из тонкой блестящей ткани стала казаться не такой неуклюжей. Только вот косточки на локтях раздражали.
Внезапно Тариэль объявил культурную программу. Сделал он это как раз вовремя, ибо еще немного и вечеринка стала бы неуправляемой.
На стол поставили подсвечник с толстой красной перевитой свечой. Верхний свет потушили, огонек свечи сблизил лица, сделал их значительней и одухотворенней. Мамед снял со стены музыкальный инструмент с длинным грифом, положил деку на колени, прикрыл глаза.
– Мамед исполнит старинные мелодии на национальном инструменте – таре, – объявил Тариэль.
– Мугам, – сказал Мамед.
– Это название, – перевел Тариэль.
Мамед щипнул струну. Резкий высокий звук вырвался из тара, был подхвачен другими звуками заунывными и протяжными – лицо Мамеда вытянулось, печальные тени легли на веки.
Огонек свечи выжег в красном воске ямку, окрашивая комнату тревожным багровым цветом.
Тариэль начал читать стихи. Их мерный ритм накладывался на прихотливые звуки мугама, создавая завораживающий душу рисунок. Тариэль тоже преобразился. Теперь за столом перед девушками сидел не легкомысленный повеса, а воин и философ, чеканящий гортанные строки.
Закончив, он сделал паузу, в то время как инструмент продолжал свое заунывное пение, точно муэдзин с минарета. Затем Тариэль раскрыл томик Хайяма и прочитал перевод: