Судить Адама! - Жуков Анатолий Николаевич. Страница 56

– Уездили тебя, – сказал Чайкин. – И губы синие. Чернильный карандаш лизал, что ли?

Ручьев вытер ладонью губы, но не чисто; хотя на ладони остался густой чернильный мазок.

– Дайте я платочком. – Нина достала из рукава платья платочек, приподнялась на носки и крепко потерла его добрые, слегка вывернутые губы. – Вот теперь еще ничего. Пошли в кабинет. Банк не принял документы, подпись не по образцу.

Ручьев неохотно вернулся в неколебимое башмаковское кресло, Нина и Чайкин прошли за ним, с любопытством поглядев на упоенно заливающегося перед микрофоном лектора. Нина пробежала взглядом по лежащему под столом шнуру и убедилась, что штепсельная вилка в самом деле лежит на полу под телефонной тумбочкой. Ей стало жалко нового лектора. Исправить бы сейчас его оплошность, но тоже будет неловко: он или оскорбится и уйдет, или станет читать заново.

– …вполне возможно, – читал он, блестя очками и жестикулируя белой ручкой, – что такие или подобные нашей цивилизации существуют в Галактике, не говоря уже о Вселенной…

– Ты не сказал насчет названия комбината, – напомнил Ручьев Чайкину, подписывая банковские бумаги.

– «Хмелевский кормилец», – предложил Чайкин. – По-моему, вполне, хотя вряд ли такое утвердят.

– Не утвердят, – вздохнул Ручьев, шаря рукой в кармане пиджака. – Куда же она подевалась, проклятая? – Он достал смятый ком бумаги, бросил его в угол, вынул несколько кружочков колбасы, вымазанных синей мастикой, но печати не было. – Вот дьявол, потерял, что ли? Этого еще не хватало.

– Может, на столе где, – предположила Нина, зорко оглядывая оба стола. Подняла папки, отодвинула на свободное место бумаги, перетрясла все – печати не было. Подозрительно поглядела на Ручьева, спросила шутливо: – А не скушали вы ее, Анатолий Семенович, с колбасой?

– Не дури, с колбасой! – встревожился Чайкин. – Он что, сумасшедший, что ли? В столе погляди. Сама погляди, сама, видишь, он вконец замотан.

Ручьев послушно уступил место за столом, и Нина проверила все ящики, переворошила и перетрясла все бумаги, осмотрела телефоны и селектор, заглянула под столы – не было печати. Нигде не было.

– А штемпельная подушка? – спросил Чайкин с надеждой. – Мы же не открывали ее. Открой – печать там, больше негде. Заверял и оставил.

Нина достала штемпельную коробку, раскрыла, но, кроме жирной синей подушки, там ничего не было.

– Съел! – сказала она с изумлением. – Анатолий Семенович, как же это вы, а?! Что же вы наделали?!

– Не ори, погляди еще, – сказал Чайкин.

– Да где еще глядеть, все проглядели! А у него и губы в чернилах были и язык синий, наверно…

Чайкин озабоченно уставился на ошалелого Ручьева:

– Неужто правда, Толя? А ну покажи язык.

Ручьев высунул синий язык, и Нина всплеснула руками:

– Съел! Ей-богу, съел! Вот и кружочки колбасы синие, видно, рядом с печатью лежали. И ведь заворачивала в бумажку, нет – развернули! Как же вы так, а?

– Надо было не колбасу заворачивать, а печать, – сказал Чайкин. – У твоего отца не разворачивалась.

– Он печать в мешочке держал, в кисете. Мама ему специально сшила. Что же теперь делать, Сережа?

Чайкин растерянно засмеялся, подумал о невыданной зарплате, о своей свадьбе, которая может опять отодвинуться, и сердито уставился на смущенного Ручьева.

– Ну ты даешь, товарищ директор, ну удружил! Ты что, чокнулся? Ты хоть понимаешь, что ты наделал?!

– Действительно, – улыбнулся Ручьев виновато. – Смешная получается история.

– Смешна-ая? Горькая, Толя, страшная, а не смешная – как ты не понимаешь! Уже через час банк не даст денег и рабочие нас растерзают: наобещали вчера, наговорили, сегодня тоже заверяли не один раз… Ах, чертовщина какая! И угораздило же тебя… Ты что, вкус уже потерял, чутье, не отличаешь резину от колбасы?

– Накурился я, – сказал Ручьев растерянно. – Наседают со всех сторон, а хотелось как лучше, анализ по-честному, план реальный… Может, я с банком договорюсь?

Чайкин махнул рукой:

– Молчи уж. С неточной подписью завернули, а тут без печати – соображай хоть малость!

К ним подбежал лектор, умоляюще прижал руки к груди:

– Товарищи, дорогие, хорошие, вы мне мешаете! Пожалуйста, перейдите в другую комнату, вы слишком громко говорите. Микрофон, вероятно, улавливает и ваши голоса – что подумают рабочие?!

Они поспешно, не глядя на него, вышли в приемную, слава богу, безлюдную…; Дуси тоже еще не было.

– Анатолий Семенович, дорогой, что же вы наделали! – всхлипнула Нина. – У нас же свадьба теперь сорвется… Чуяло мое сердце! Ах, господи…

– Перестань, Нинуся, успеешь нареветься, не до этого сейчас. Ах черт, аванс бы хоть выдать, съедят они нас.

Вбежал потный, радостный Куржак, стащил с головы беретку, вытер ею лицо, хлопнул о ладонь:

– Задержал баржу, Семеныч! Давай бумажку, и вызволим.

– Какую бумажку? – Ручьев не понимал его.

– Форменную, с печатью. О том, что мясорубки наши. Они в ломе на барже лежат, я видел. С электромоторами.

Тут вошел Чернов, увидел нового директора и приступил без предисловий, даже не погладив, по обыкновению, рыжие усы.

– Как хотите, товарищи начальники, а я больше ждать не буду, не могу. Жарко, мухи летают, испортится мясо. Давайте форменную бумагу, что оно вам не нужно, и я уеду.

– Подожди, Кириллыч, беда у нас тут, – заслонил Чайкин Ручьева. – Еще полчасика подожди, мы что-нибудь придумаем.

– Оно, конечно, беда это беда, подождать надо. Полчасика – не полдня, а только непорядок. Я подожду, чего не подождать, а только отсюда я не уйду.

Топая сапогами, ввалился Башмаков с неразлучной красной папкой, отодвинул Чернова в одну сторону, Чайкина в другую и схватил подозрительным взглядом своего преемника:

– Трубы у вас, понимаешь, не исправны, дымоходы не чищены, а игра с огнем, извини-подвинься, не доводит до добра, поскольку летний период и температура. – Он раскрыл папку, показал два написанных листка: – Вот форменный акт, а печки мы, понимаешь, опечатаем.

Сбитый с толку происходящим, Ручьев не совсем понял его:

– Нет печати, идите в исполком.

– Мясо вам везли, а не исполкому, – напал с другой стороны Чернов. – Мы тоже порядок знаем. Исполком! У меня оно, это мясо, вот где висит. – И похлопал себя по короткой плотной шее.