Требуется героиня - Журавлева Зоя Евгеньевна. Страница 32

– Дверь настежь раззявил, всю хату вынесет, ходют…

Баба Софа плечом оттеснила Юрия, заперла дверь, пускай стучат, коли надо кому, уселась к столу, ровно поставила ноги в валенках, перекрестилась на телефон и сказала:

– Наталья твоя звонила. Велела передать, чтоб не ждал. Ее там на телевиденье задержали, что ли. В общем – не поняла, а не жди.

– Надо было меня позвать, – сказал Юрий.

– Чего звать попусту. Дома наговоритесь, а сказано – не жди.

Телефон баба Софа считает делом пустым, далее жаловались на нее, все равно никого не зовет, отвечает что хочет.

– И в церкви, между прочим, давно телефон есть, – сказал Юрий.

– Иди, иди, ладно.

Уже в конце коридора баба Софа остановила его бандитским вскриком:

– Стой, чего вспомнила. Наталья вроде к Гуляеву сразу поедет. Вы будто к Гуляеву собирались?

– Собирались, – сказал Юрий.

У Гуляева каждый вечер народу полно, нечего и собираться. Но пока все-таки надо найти Хуттера. Как ни верти, а со швейной фабрики Юрий вчера ушел, и какой-то «втык» ему полагается. Одно к одному – Хуттера Юрий настиг только в директорском кабинете.

В кабинете разговаривали громко. И больно уж задушевными голосами. Особенно у директора тон был теплый, стекла должны отпотеть от такого. Значит, директор сейчас предавался любимой иллюзии. Иллюзий у него было много. Что театр только на нем и держится. Что актеров он понимает, как никто. А их и понимать нечего, надо просто уметь держать в руках. Зато они его обожают.

Но любимую иллюзию знали все в театре. Любимая – что Хуттер советуется с ним по всем творческим вопросам и даже в творческих вопросах шагу без него не может ступить. Директору, как человеку далекому от всякого искусства, особенно импонировало это сочетание – «творческие вопросы». Многих хозяйственников оно отталкивает, а ему импонировало.

Когда Юрий вошел, директор задушевно говорил Хуттеру:

– Я вам верю, что он хороший актер и необходим нашему театру. Но ведь он дорогой – сто семьдесят рублей. Где мы возьмем? Это надо уже сейчас думать, Виктор Иваныч. Придется кого-то побеспокоить. Из труппы.

– Как видно, – сказал Хуттер.

– Можно, конечно, Воробьеву на пенсию, но ведь профсоюз наверняка будет против.

– И я буду, – сказал Хуттер, по головам он не ходит. – Дарья Степановна Воробьева болеет, одна, театр для нее все. И сильна еще, молодых за пояс заткнет.

– По возрасту уж давно…

– Возраст сам по себе ничего не определяет.

– Но если мы приглашаем серьезного человека, почву мы обязаны уже сейчас подготовить, – напомнил директор, ему нравилось напоминать. – Тогда придется из молодежи потревожить.

– Подумаем, – сказал Хуттер. – Нужно поговорить на худсовете.

Тут директор, наконец, заметил Юрия, кивнул ему, сказал Хуттеру, подчеркнув голосом конфиденциальность:

– К этому вопросу мы еще вернемся…

Хуттер оглянулся, повинуясь директорской интонации, тоже увидел Юрия, сказал весело:

– Очень кстати. Секрета тут нет, Юрий Павлович старый член худсовета, ему надо знать. Горячев приезжает, из Омска.

– Вы пока побеседуйте, – сказал директор.

И удалился. У него была походка ответственного человека, уставшего сидеть в президиуме. Хотя отправился он не далее конца коридора. Эту походку заслуженный артист Витимский неплохо использовал в последнем спектакле.

– Горячев? – переспросил Юрий, пытаясь вспомнить.

– Актер божьей милостью, – сказал Хуттер. – Давно его звал.

Хуттер резко вскинул пенсне, глаза за стеклами были тверды и печальны, наперекор веселому тону. Широкий крестьянский лоб взрезали твердые морщины, еще недавно у него морщин не было. Тут с одной-то ролью крутишься-крутишься. А главреж обязан лавировать среди сорока самолюбий труппы, ладить с директором и рабочими сцены, выкручиваться наверху и отвечать на запросы снизу. Хуттер еще долго без морщин продержался, стойкая конституция. И не устает вылавливать интересных людей по всему Союзу. Вот теперь – из Омска.

– Нам такой социальный герой и не снился, я на декаде видел в Москве. И современный…

– Современно – несовременно! – Юрий, сам того не желая, сразу зацепился за слово, которое приелось до раздражения, не слово уже – фетиш. Настроение сразу упало, и все внутри съежилось, против Хуттера, вздыбилось. Будто это был давний спор, который нужно немедленно разрешить. Как немного сегодня надо, одно слово. – Характеры мелкие выбираем, будто нарочно, конфликты, как иллюстрация к детской книжке. Да и то ленимся в них копаться, как бы случайно не углубить. Зато уж современно, ничего не скажешь, в каждой пьеске – ширмочки, модные имена…

– Это уж кое-что, – задумчиво сказал Хуттер. Примирительно как-то сказал, прислушиваясь. Не к словам, а к самому Юрию. Юрий видел – очень внимательно, и это тоже раздражало. Он вдруг ощутил в себе ту же оскаленность, на которой ловил себя последнее время на сцене.

– Есть непреходящие человеческие ценности, через которые не прыгнешь, – сказал Юрий, злясь на себя. – И не нужно прыгать. Нельзя. Ценности, ради которых стоит. Верность. Дружба. Порядочность. Что там еще?!

– Идеалы? – сказал Хуттер с легким вопросом, но без насмешки.

– Идеалы, пусть так, – упрямо кивнул Юрий. – Хотя можно, конечно, и «Недоросля» поставить как протест против системы народного образования…

– Можно, почему же нет, – сказал Хуттер.

– Только надоело, – сказал Юрий. – Понимаешь, надоело! Я устал. Я хочу, чтобы чистыми, хорошими словами сказать о чистом, хорошем чувстве. Необязательно современном. О вечном. Чтоб были стихи. Простые. Чистые.

– И хорошие?

– Да, и хорошие. И чтоб тело красивое было.

И музыка.

– Немножко, конечно, хочешь. Скромно. А конкретнее?

– Да хоть «Сирано», – сказал Юрий. И сразу устал, рта больше открывать не хотелось, уйти и зарыться головой в сено, чтоб ударило клевером, как в голицынском парке осенью. Распластаться и лежать. И пусть высоко бегут сухие чистые облака.

– Насчет «Сирано» стоит подумать, – сказал Хуттер.

– Подумай, – кивнул Юрий без интереса.

– Но к Горячеву это все-таки не имеет отношения. О Горячеве мы с тобой ничего худого не знаем. Я не знаю. Ты не знаешь.

– Да, – сказал Юрий, чтобы он перестал спрягать.

Наконец вернулся директор. Взбодренный, как после душа. Уселся на свое место, поворошил бумаги, улыбнулся Юрию добродушно, включилась иллюзия – «понимаю актеров, как никто». Улыбка у него – функция организма. Думаешь, он тебя понял, а он просто пищу переваривает, до обеда с ним не моги разговаривать по серьезным вопросам. Но хозяйственник он хороший, отдадим должное.

Директор сказал задушевно:

– Что ж это у вас опять получилось на швейной фабрике, Юрий Павлович? Говорят, сбежали?

Прямо не верится, что тогда, после Сямозера, он орал, такой задушевный руководитель. Прежде чем Юрий успел ответить, Хуттер сказал:

– Не совсем точная информация. Вчера я Юрия Павловича сам отпустил. Если вы имеете в виду вчерашний вечер.

– Вот как? – набычился директор. – Тогда другое дело.

И поверить – не поверишь. И проверить – не проверишь. Оставалось отыграться только на старом. Директор сказал:

– С приказом вы уже ознакомились?

– Познакомился, – сказал Юрий.

Директор подождал, но ничего не дождался. Тогда он еще сказал:

– Дисциплину в театре мы будем укреплять самыми суровыми мерами. Дисциплина среди актерского состава у нас пока хромает.

– Понятно, – сказал Юрий.

– Электрик вчера опять под градусом был, – сказал Хуттер, отведя разговор. – Электрик он, правда, опытный, но уже хватит. Пусть подаст по собственному желанию. Или я подам.

– Незаменимых людей нет, – пошутил директор.

– Я об этом подумаю, – весело откликнулся Хуттер.

Собственное остроумие вернуло директору прежнюю доброжелательность. Он сказал Юрию, улыбаясь функциональной улыбкой:

– Мы тут с Виктором Иванычем обговорили распределение ролей для следующего спектакля. У вас опять впереди большая работа. Очень серьезная работа, которая потребует… – Он затруднился закончить и замолчал, добродушно сопя.