Новобрачная - Бенцони Жюльетта. Страница 1

Жюльетта Бенцони

Новобрачная

Пролог

Париж, 5 августа 1914 года…

Раздается свисток, и большой черный паровоз трогается, увлекая за собой шумные вагоны, переполненные людьми, кричащими, горланящими песни и держащими в руках букеты цветов…

По призыву Раймона Пуанкаре, президента Республики, и Рене Вивиани, премьер-министра, миллионы людей вот ухе в течение трех дней оставляют свои поля – и это в разгар урожая! – заводы, мастерские, лавки, конторы, и грузятся в сотни поездов, которые уносят их в сторону границы. Они даже не замечают, что часто это товарные поезда мало приспособленные для перевозки людей, в которых на полу просто насыпана солома: это их вагоны, они завладели ими, написав снаружи большими белыми буквами «На Берлин!», бросая вызов и выражая всю свою надежду в надписях: «Победа будет за нами!» Ни секунды не думая о том, что с другой стороны Рейна уже им навстречу движутся поезда, на которых с такой же уверенностью начертано «На Париж!» или «С нами Бог!»

Поезд, который отходит в эту минуту с Восточного вокзала, составлен из вагонов третьего класса, забитых людьми, прибывшими с разных концов страны. Их военная форма – черные доломаны и красные штаны – стерла различия между ними и сделала похожими друг на друга. Пока это забавляет самих «резервистов», одетых в толстое сукно, слегка пахнущее нафталином. Это их молодит, и они полны оптимизма и решительности. К тому же все хорошо знают, что «это не надолго!»

В углу, около окна, сидит человек, скрестив руки на груди и надвинув кепи на глаза. Он один не чувствует себя скованным в военной форме. Может быть, потому, что в течение долгих лет носил одежду, которая не очень отличалась от военной формы. Его зовут Пьер Бо, и еще вчера он был проводником в спальных вагонах поездов дальнего следования, пересекающих из конца в конец Францию: сначала в Средиземноморском экспрессе, а потом в экспрессе Кале – Средиземное море.

Ему больше сорока, и он мог бы остаться работать на железной дороге, «укрыться там», как говорят, но он захотел отправиться с другими, уехать, как все. Конечно же, из патриотизма, но также и из-за разочарования в жизни, и этот жалкий вагон стал символом его душевного состояния. Здесь нет отделки из светлого тикового или красного дерева, нет мягких, толстых ковров, тисненого бархата, ни полок для сидения из белого дерева, на которых шелушится лак. Его мир состоял из элегантных мужчин и особенно женщин, умеющих сделать при помощи безделушек свою внешность неподражаемо прекрасной; этот мир теперь исчез, как во сне (может быть, надолго!), унес с собой редкие меха, шелковые ткани, дорогие перья, а также духи, изготовленные в лучших лабораториях фирм «Герлен», «Пивер», «Коти»… И даже запах табака изменился! Грубый запах, которым набивают трубку или из которого вертят «самокрутки», заменил аромат Табаков из Гаваны и Латтакли…

Впрочем, это неважно, поскольку люди, окружающие Пьера Бо, так симпатичны! Так сердечны и так веселы, как будто они едут в «увеселительном поезде», а не в эшелоне, везущем их навстречу неизвестной судьбе, судьбе, которая для некоторых будет трагичной. Но они даже не думают о смерти, может быть, потому, что все было прекрасно здесь, на привокзальной площади: эта толпа, состоящая из родственников, друзей и даже незнакомцев, которые их нежно обнимали и выкрикивали ободряющие ласковые слова. Конечно, здесь было много женщин! На них были светлые платья, они дарили поцелуи и цветы, теперь эти цветы безжизненно свисали из петлиц и стволов ружей.

Пьеру они казались красивыми: глаза их блестели от сдерживаемых слез, и они ласково улыбались. Одна из них даже подарила ему розу, ему, которого никто не провожал, и она даже его поцеловала… Он хотел бы их всех обнять и сказать им, что и старые, и некрасивые среди них ему казались такими же прекрасными, как те эфемерные создания, которые в течение двенадцати лет наполняли его каждодневную жизнь, и ни одна из них никогда ему не сказала: «я тебя люблю». Они только проходили мимо, а он в течение нескольких часов следил за тем, чтоб им было удобно, исполнял их капризы и оберегал их сон. Даже иногда их жизнь.

Он никогда не забудет особенно тех троих, потому что они предоставили ему и его поезду случай сыграть роль провидения в их судьбах, где ни ему, ни его поезду не нужно было ничего особенного совершать. По крайней мере, так казалось на первый взгляд. Рядом с этими женщинами были мужчины, и больше других Пьер запомнил одного из них, которым он восхищается и поныне, потому что он смог, сам того не желая, изменить жизнь этих женщин.

Трех женщин, в равной степени очаровательных и привлекательных, несмотря на их непохожесть, которые прошли перед его глазами с интервалом в один год: юная маркиза шестнадцати лет, только что вышедшая замуж, красивая американка, уверенная в себе самой и в своих чарах, и прелестная маньчжурская принцесса, которая была хрупкой, как нефрит белого цвета, но таила в душе своей твердость, подобную металлу, выкованному в адском огне…

Мало-помалу в купе установилась тишина. Мужчины мечтают или спят, а может, делают одновременно то и другое. Пьер Бо тоже закрывает глаза, и привычный ритм поезда убаюкивает его. Он знает, что не уснет, так как он никогда не засыпал на своем посту, расположенном в конце длинного коридора, обитого красным деревом. Он просто-напросто отдастся во власть своих воспоминаний, особенно о тех трех женщинах, по-прежнему для него дорогих.

Глава I

На древо взгромоздясь…

Гроза, которая разразилась после обеда, ближе к вечеру, что обычно бывает после долгой летней жары, нанесла некоторый ущерб городу Динару. Вилла «Морган» и сад пострадали не очень сильно: одна упавшая сосна, побитые градом грядки гортензии, одно разбитое стекло в оранжерее и превращенные в бесформенные просеки, изрытые канавками песчаные аллеи. С наступлением темноты стало почти холодно, и ослабевший к вечеру ветер превращал каждую самую маленькую ветку в настоящий фонтан.

Мелани совершенно вымокла: на нее вылилась вся вода, скопившаяся в кроне магнолии. Хорошо еще, что, пробегая через кухню, она схватила большую черную шаль, которую Роза обычно надевала, когда отправлялась на рынок, если было ветрено. Этой шалью она обернулась полностью, почти спрятав под ней ночную сорочку, единственную одежду, остававшуюся на ней в столь поздний час.

Каждый вечер, укладывая свою воспитанницу в постель, Фройлейн отдавала всю одежду, которую Мелани снимала, горничной и просила повесить ее в шкаф или положить в «грязное». Она не оставляла для Мелани даже халата или комнатных туфель, которые она считала баловством, совершенно не совместимым со спартанским воспитанием, как его понимали, по крайней мере, в ее родной Германии. Всю одежду приносили утром, когда Мелани вставала с постели, поскольку ей не позволялось вылезать из-под одеяла до предписанного часа, какова бы ни была насущная потребность в ночное время ее мочевого пузыря. В случае же крайней необходимости все нужное для этого находилось в тумбочке, стоящей у изголовья кровати.

Таким образом, следуя этим жизненным правилам, достойным солдата Фридриха великого, единственная наследница рода Депре-Мартелей была доведена до того, чтоб мчаться галопом босиком по мокрой траве, что, впрочем, нисколько ее не смущало: в пятнадцать лет, да еще летом на свои ноги не жалуются. Мелани пошла бы и на другие жертвы ради удовольствия увидеть бал, который вот-вот должен был начаться на соседней вилле.

И лишь пробежав большую лужайку, она обернулась, чтоб удостовериться, что не происходит ничего необычного: действительно, на белой вилле, прикрытой черепичной крышей, словно зонтиком, по-прежнему ставни-глазницы были закрыты: света в окнах не было. Это было естественно, ведь уже поздно, но бал никогда не начинался раньше десяти часов вечера, и цыганское пение можно будет услышать только через полчаса.