Ожерелье для дьявола - Бенцони Жюльетта. Страница 2

Дневной свет стал серым. Красный отблеск заходящего солнца плавился в вечерних тенях, смешивающихся с туманом от пруда. Обманутый неподвижностью всадников, барсук выполз из своей норы прямо под копытами Мерлина. Конь вздрогнул, заржал и встал на дыбы, прервав мечтания своего хозяина.

– Спокойно, друг мой, – ласково проговорил молодой человек, поглаживая длинную шелковистую шею коня. – Еще немного, прошу тебя.

Но чары развеялись. Жан де Баз поравнял своего коня с конем своего друга.

– Скоро стемнеет. Нельзя будет различить даже башен. На что ты надеешься?

Устремив глаза на огромную центральную башню, к которой подходил двойной подъемный мост, Жиль пожал плечами.

– Не знаю. Может быть, на чудо. Когда мы приближались к этому замку, то мне казалось, что-то произойдет… что он сам меня признает, что он откроется мне, сам протянет мне свой ключ.

Звонкий смех гасконца отозвался эхом в глубине леса, заставив вспорхнуть испуганную утку.

– Ключ… я знаю лишь один ключ, и ты найдешь его всегда. Имя этому ключу – деньги.

Деньги открывают все двери, даже двери сердца.

Стань обладателем такого ключа, и это старое жилище откроется перед тобой, подобно влюбленной женщине.

Светлые глаза шевалье обратились к лицу гасконского барона, чей взгляд блистал во мгле дьявольским блеском. Но бывший ученик ваннского коллежа Святого Ива давно уже потерял тот суеверный страх перед нечистым, который так заботливо воспитывали в нем в его юные годы.

Хотя, как и сам он. Баз принадлежал к драгунам королевы, их дружба не зародилась в полку по той простой причине, что гасконец в нем попросту не бывал.

Поступив в полк добровольцем в двенадцатилетнем возрасте, он вел себя подобным образом уже не первый год. В 1776 году поступок, на который был способен только гасконец, принес ему звание младшего лейтенанта. Чтобы получить его, он без малейшего колебания подделал свое свидетельство о рождении и тем самым постарел на целых пять лет. Но как только на его плечи легли офицерские эполеты. Баз, довольный так, будто заполучил маршальский жезл, полностью потерял интерес к полку, расквартированному в таких малопривлекательных местах, как Везуль или Понтиви. Жить он хотел только в Париже – этот город представлялся ему удивительным ящиком Пандоры, солнце Версаля могло обласкать живущего в нем своими лучами и осыпать золотом, но могло остаться недостижимо далеким, и тогда искателя счастья ожидало забвение, а то и голодная смерть.

Молодой барон был уверен, что, благодаря будущим связям в Париже, он найдет ровную, вымощенную деньгами дорогу. Деньги – это слово было для него путеводным, только они могли бы принести могущество молодому человеку из благородной семьи, но, увы, рожденному слишком далеко от столицы; деньги – вот в чем он испытывал ужасную нужду, как, впрочем, и все провинциальные аристократы, деньги – вот что он любил превыше всего и чего не скрывал с наивным цинизмом юности. Он страстно желал разбогатеть, но вовсе не из-за удовольствия накопительства, а затем, чтобы не отказывать себе ни в чем из того, что может дать богатство, но также и затем, чтобы иметь возможность исправлять там и здесь вопиющие проявления несправедливости.

Ведь этот алчный и жадный гасконец, способный хладнокровно очистить в карточной игре увешанную бриллиантами вдовушку или спекульнуть на том или ином колониальном товаре, был также способен бросить последнее экю на колченогий стол какого-нибудь сломавшего ногу каменщика, которого угрожал выбросить на улицу неумолимый хозяин. И этот хозяин позже оказывался жестоко избитым под покровом темной ночи.

С этим человеком, циничным, чересчур трезво относящимся к жизни, аморальным во всем, особенно в том, что касалось женщин, но до безумия храбрым, щедрым и дьявольски изобретательным, свела Жиля судьба, как оказалось, на крепкую дружбу, Эта памятная встреча произошла 28 апреля минувшего года. В тот вечер в Париже торжественно открывался новый зал, построенный для Итальянской комедии на обширном пустыре около Бульваров, рядом с особняком герцога де Шуазея. Вечер обещал быть особенно блестящим, поскольку там должна была присутствовать королева; она сама отбирала программу и остановила свой выбор на пьесе Гретри «Непредвиденные события», в которой прелестная г-жа Дюгазон, звезда Итальянской комедии, должна была играть роль Лизетты.

Места, не зарезервированные Марией-Антуанеттой и ее свитой, брались с бою, к тому же затевалась интрига с тем, чтобы провалить выступление. Защитники «Оперы», с ревностью наблюдавшие за тем, как итальянцы переходят из обветшалого бургундского особняка в этот роскошный зал, были решительно настроены наделать как можно больше шума.

Операция была хорошо подготовлена. Поначалу длительное время критиковали архитектуру нового театра, не забывая при этом и того, кто в нем готовится выступать. Ведь это итальянцы были категорически против того, чтобы фасад выходил на Бульвары, они хотели, чтобы его ни в коем случае нельзя было спутать со многими другими процветающими на Бульварах театрами.

Также был пущен коварный пасквиль о благосклонности королевы к Итальянской комедии, неубедительно доказывавший, что предмет ее забот совсем не стоит того. Естественно, эти псевдолитературные страсти имели свой эффект, и в день открытия новенький зал походил на колдовской котел, в котором бурлили все: и те, кто пришел, чтобы аплодировать артистам, и те, кто намерен был освистывать их. Блестящий, надо сказать, был котел. Ложи наполнялись женщинами, осыпанными драгоценными камнями, купола их экстравагантных причесок возвышались подобно снеговым вершинам. Партер, где щелкали красными каблуками целые толпы дворян, был не менее ослепителен.

Жиль получил место в театре лишь благодаря Ферсену. С самого своего приезда в Париж молодой швед стал его наставником. В ожидании случая представить своего друга королеве, чего Ферсен не хотел доверять никому, он водил Жиля по парижским салонам, начиная от салона графа Креца, посла Швеции, до салона бывшего министра Некера, и знакомил его с многочисленными членами всемогущей семьи финансистов Лекульте.

Во всех салонах молодой человек имел явный успех.

Его высокий рост, статность и обаяние обеспечивали ему лестный прием у женщин, а уж когда его добрый друг Ферсен пустился в рассказы о его подвигах, то успех перерос в живейший интерес.

Опуская эпизод с кражей его коня, Ферсен не уставал рассказывать, как Турнемин спас ему жизнь в Йорктауне, а затем, увлекши за собой двух-трех прелестных девиц, доверительно поведал им под большим секретом увлекательную повесть о любви своего друга к блистательной индейской принцессе, и мало-помалу молодой человек становился героем в глазах высшего женского общества.

Это даже иногда тяготило его.

– Не делай из меня героя, – попросил он однажды. – Я сыт по горло твоими славословиями.

Моя жизнь не стоит таких воспеваний. Зачем тебе нужно, чтобы люди мной интересовались?

– Не люди, а женщины. Хочешь сделать себе состояние? Тогда женись. Теперь тебе остается только выбрать.

– И не уговаривай меня. Во всем мире для меня существует только одна-единственная женщина.

Мне нужна только она, с состоянием или без, не важно. Я женюсь на Жюдит или вообще не женюсь.

– Кто может похвастать тем, что никогда не менял своих решений?

И Ферсен продолжал свои рассказы.

Но, несмотря на успех в салонах, театральный вечер был вовсе не лишним для молодого бретонца.

Это был его первый торжественный выход в парижский свет, и он не скрывал радостного волнения.

Многие из окружавших его людей были его товарищами по оружию. Были там Лозен, Ноайль, братья Ламет, Сегюр и многие другие. Их недавнее возвращение из Америки сделало их чрезвычайно популярными. Некоторые зрители не были его друзьями, но он уже был знаком с ними, например, с веселой троицей молодых повес, которых он встречал у Креца. Это был молодой хромоногий аббат из Перигора, неотразимый внебрачный сын Людовика XV, граф де Лара-Нарбонн и их неразлучный спутник молодой остроумный дипломат граф де Шуазей-Гуфье.